Андеграунд - [9]

— Ну, как же, ты же работаешь на хозяина, а хозяин дурак, управлять — дело нехитрое, каждый может. Будешь на себя работать, большая еда будет, женщины красивые будут — как хорошо. Давай, ты же СОЗНАТЕЛЬНЫЙ — себя сознаёшь, значит.

— Да, я себя сознаю — я дурак, работаю на конвейере. НЕ МОЕГО УМА ЭТО — заводом управлять. Я не умею… А вот, "друг", в чём тут ТВОЙ интерес?

— Да я что, я для народа, мне ничего не надо, надо чтобы лучше вам было.

— Хорошо говоришь, да я ДУРАК, я ничего этого не понимаю. Я твоего интереса в деле не вижу, а ты не говоришь. Значит, тут ВОРОВСТВО какое-то.

И "друзья" бы забарахтались, завертелись, как береста на огне. Только не сказал им никто тогда. Решили: "А чего, али не смогу я? Я и читать, и писать умею. Что бы мне директором Государственного банка не стать. Вот и ЛЮДИ советуют."

Я действительно не люблю свой народ. Когда мне говорят, что в русской деревне сосредоточена духовность, я наивно полагаю, что в деревне сосредоточено хамство. Когда мне говорят, что русский рабочий — это олицетворение добропорядочности и нравственности, я ещё более наивно полагаю, что это некрасивый неудачник с полууголовной психологией. И наконец, я считаю, что сейчас, через 75 лет советской власти так могут говорить только непрошенные "друзья" и "союзники" русского народа. Сами рабочие и крестьяне про себя уже давно всё знают. Обработали дураков, ладно — теперь умнее будут. Я же по своей жизненной позиции принадлежу к классу не "друзей" или "союзников" народа, а к классу его хозяев. Не самозваных или самодельных, а настоящих. Поэтому доказывать кому-либо свою любовь или хотя бы лояльность по отношению к русскому народу мне незачем. Это так же нелепо, как постоянные уверения в любви или ненависти по отношению к самому себе. Ведь этот народ — мой.

Вообще любая форма народничества (то есть идеологии, построенной на назойливом подчёркивании позитивного отношения к коренному населению) весьма сомнительна.

X

Однако поговорим об андерграунде в более узком смысле этого слова, об андерграунде как явлении культуры, а не политики или социальной жизни.

Андерграундная культура всегда "дополнительна", всегда "необязательна". Её незнание или даже демонстративное игнорирование не делает человека невежественным. Исходя из этого признака так называемая "советская литература" является ярким примером андерграунда. Главный вопрос после знакомства с ней — зачем? Зачем после Гомера, Шекспира, Пушкина, пускай после Блока, Ахматовой — Ярослав Смеляков, Павло Тычина. Зачем это глумление. Зачем великой русской культуре эти провинциальные самоделкины. Если бы Смеляков писал как, ну, Давид Бурлюк, что ли. Это было хотя бы… андерграундом. А так это уже андерграунд андерграунда что-ли. Страшный инфантилизм. Детские песенки Окуджавы. После двухсотлетнего развития русского стиха кто "мэтры"? — Евтушенко и Окуджава. Это даже не Брюсов — человек, по крайней мере, образованный.

То же самое в ещё большей степени характерно для советской критики и публицистики. Вообще "литературоведение" есть жизненная позиция богатого независимого интеллектуала. Английский аристократ- дилетант, написавший статью о творчестве Томаса Элиота. Это вполне может быть сделано остроумно и тонко. А когда это делает мелкий советский чиновник за льготную порцию компота в редакционной столовке — то грязь, злоба и, главное, совершенная насильственность, совершенная ненужность. Ну почему советский критик Сидоров занялся, скажем, Лермонтовым. Прочтёшь первую страницу и видишь: А ЖИТЬ-ТО НАДО. Но вот издали тиражом 1 млн. экз., а Розанова, Мережковского и Набокова — запретили. И личные семейные проблемы Сидорова стали проблемой для интеллектуальной среды целого государства. Советский андерграунд — и это его основной порок — достигает огромных размеров. Ведь вообще андерграунд — это нечто маленькое. Частное, локальное. Живущее на чердаке. Жил-был бедный сельский учитель. Двадцать лет копил заветную сумму и наконец осуществил мечту туманной юности — поехал в Европу. Приехал, осмотрелся — не понравилось. Так не понравилось, что потянулась рука к перу, перо — к бумаге, и начались стихи:

Бездуховно и нагло здесь люди живут:

Потребляют товар и друг в друга плюют.

А у нас золотятся родные хлеба —

Мы живём в мире счастья, любви и добра.

Дома, в провинциальной типографии за свой счёт чудак отпечатал аж 40 экз. на обёрточной бумаге. 8 — разошлись знакомым, 2 — осели дома. 1 — по ошибке спьяну купил сельский поп. Остальные экземпляры затерялись. Всё. Андерграунд кончился. А у нас нет, не всё, товарищ дорогой. 400 тысяч в твёрдом переплёте: "Не могу молчать. Заметки путешественника". С гравюрами Фаворского. На мелованной бумаге. Пускай дети в школах учат, как классику. Слово классика — одно из любимейших в советской культуре: "классики марксизма- ленинизма". Между тем, в России до сих пор не выработалось самого понятия классики, и в этом смысле в России нет и андерграунда как чего-то тоже стабильного, вполне оформленного, занимающего определенное место в общей системе ценностей. Советские литературоведы просто не понимают, что литературоведение основывается на частном и локальном мнении одиночки-гуманитария, мнении, в общем читающей публике не нужном, а с другой стороны, и не нуждающемся в массовом читателе. Советские литературоведы же озабочены доказать собственную причастность культуре — что на самом деле никому не интересно. Даже в университетах за деньги это делают с неохотой. Плох тот профессор, который ЛЮБИТ принимать экзамены. Следствием (а пожалуй, причиной) этого прискорбного факта является абсолютная потеря филологического слуха. Советские литературоведы и критики совершенно не слышат слова, не чувствуют развития филологической темы, не видят в полемической дискуссии не то что на ход — на полхода вперёд. Когда я писал так называемое "Письмо Шемякину" (опубликованное год назад в "Независимой газете" эссе о "шестидесятниках"), то мне прежде всего хотелось написать пародию на стиль русской литературной полемики ХIX века. И я сделал это явно. Даже более того — не просто нарисовал карикатуру, а ещё под карикатурой подписал большими буквами: "КАРИКАТУРА". Но не понял никто.