Анатомия страха - [5]

Натужный вой спешащей по пустынным улицам машины «скорой помощи». Прозрачный мешок капельницы. Массаж сердца. Дефибрилляция. Реанимационная палата. Трубки, провода, противно попискивающие мониторы. Кома…

Самая длинная ночь в году. Не просто ночь — полярная. Даже полдень больше похож на поздние сумерки, что уж говорить о полночи. Кажется, что солнце тяжело больно, с каждым днем ему все тяжелее вставать с постели и карабкаться на небосклон. Не поднявшись даже над горизонтом, оно выбивается из сил и падает. Настанет миг, когда оно устанет бороться и умрет. Ночь воцарится навсегда…

Я стояла в больничном коридоре у окна и смотрела в темноту. Если где-то и были огни, их скрывала вьюга. Снег с шипением носился по земле и по небу длинными белыми змеями. Он был везде, даже между двойными рамами насыпался крохотный сугробик. Голые ветки дерева стучали в стекло, как страшные когтистые лапы из фильма ужасов. В носу щипало от густого больничного запаха — запаха лекарств, дезинфекции и страдающей плоти. Где еще думать о больном, умирающем солнце, как не здесь! Совсем рядом, за стеной, лежала Наташа. Вернее, то, что раньше было Наташей.

Кто-то тронул меня за плечо. Я обернулась и увидела Костю, Наташиного лечащего врача, который сегодня дежурил по отделению. В ответ на мой немой вопрос он удрученно покачал головой:

— Поверь, мне очень жаль. Был минимальный шанс, что после терапии хоть какие-то функции восстановятся. Конечно, она и тогда осталась бы навсегда глубочайшим инвалидом… Короче, мы отключили аппараты. Почти на минуту…

— Мозг умер? — перебила я.

— Да. Она не может дышать самостоятельно.

— Не знаю, сколько она не дышала до моего прихода. Я сразу массаж сердца начала делать, пульс появился минут через пять, но в машине снова пропал.

— Да, я знаю. Ты все делала правильно.

Не выдержав, я уткнулась в Костино плечо и разревелась.

— Это я во всем виновата! Я не должна была оставлять ее одну!

— Послушай, ты же не могла быть рядом с ней двадцать четыре часа в сутки, — возразил он. — Если она действительно хотела сделать это, то все равно нашла бы подходящий момент. Не обманывай себя. Уж кому как не тебе это знать!

— Ты не понимаешь! — всхлипывала я. — У нее была страшная психическая травма. К тому же она… наркоманка! — как больно было говорить об этом! — А я, зная это, ушла и оставила лекарства рядом с кроватью! Никогда себе этого не прощу!

Костя обнял меня и, как маленькую девочку, погладил по голове. Прошло несколько минут, прежде чем я смогла хоть как-то взять себя в руки.

— Послушай… Я еще раз говорю, мне очень жаль, но… Тебе предстоит принять решение…

Я застонала, как раненый зверь:

— Ты уверен, что нет никаких шансов?

— Разве что второе пришествие Христа.

— Получается, я должна убить свою дочь?!

Костя мягко, но настойчиво взял меня за руку и повел в ординаторскую. Закрыл дверь, усадил в кресло. Налил в мензурку спирта, в эмалированную кружку — воды из графина, протянул мне. Я попробовала было отказаться, но он насильно всунул мензурку мне в руку.

— Пей! Опьянеть все равно не сможешь, а шок снимешь.

Я одним глотком выпила спирт, почти не почувствовав ни вкуса, ни запаха, запила водой.

— Вот и умница! — Он пододвинул стул поближе и посмотрел мне прямо в глаза. — Ты рассуждаешь, как… не знаю кто. Я понимаю, это твоя дочь. Но ты же врач. Психиатр к тому же. Наташи уже нет. Осталась лишь оболочка, в которой аппараты поддерживают базовые функции. Даже амеба — более живой организм, потому что функционирует самостоятельно. Да что я тебе объясняю!

— А что бы ты сделал на моем месте?

— Не знаю… У меня нет детей.

Мы замолчали. Время уже не работало против меня. Не работало и за — оно шло где-то в другом измерении. А в этом — остановилось.

— Я знаю, это тяжело… — Костя задумчиво рассматривал свои руки. — Никто не воспринимает это спокойно. Пусть человека уже фактически нет, но он дышит, сердце бьется. Мозг умер, но тело-то еще живет. И нужно решиться, отнять у любимого человека последние искорки жизни, своей волей превратить его в кучу гниющих останков…

— Прекрати! — крикнула, еле сдерживаясь, чтобы не ударить его.

— Прости, — вздохнул Костя. — Я не должен был так говорить.

— Это ты меня прости, — мне удалось наконец справиться с собой. — Можно я посижу с ней?

— Конечно.

Я вошла в палату. Медсестра, не говоря ни слова, пододвинула мне стул и вышла в смежное помещение, оставив дверь открытой.

Бледное лицо с опущенными темными веками… Слезы жгли мне глаза, крупными каплями расплывались на простыне. Я вспоминала, вспоминала…

«Мамоська, я так теба лублю, ну плосто как Мулзика. Или дазе больше!». «Мамуленька, тебе плохо? — голос дрожит от близких слез. — Поправляйся скорее, мне без тебя скучно!». «Ой, мама, ну почему я такая уродина, ну почему я не похожа на тебя ни капельки?». «Вы, взрослые на все смотрите по-другому. Вы просто не можете нас понять. Как будто сразу же взрослыми и родились и сами такими не были!». «Самое страшное, что я по-прежнему его люблю. Это сильнее меня»…

— Маленькая моя, — прошептала я. — Что же ты сделала и с собой, и со мной!

«Отпусти меня, мама! И прости!» — голос прозвучал так тихо, умоляюще.