Анатомия скандала - [68]

Меня затрясло. Буквально. Неконтролируемая дрожь охватила меня второй раз в жизни — первый случился, когда я скребла себя ногтями в ванной в Оксфорде. Это был дистиллят настоящего страха. Приступ продолжался минут пять. Бокал с вином дрожал в руке, пока мне не удалось поставить его на стол, сильно звякнув ножкой и едва не разбив. Колени стучали друг о друга, хотя я сжимала их, пересиливая страх. Я велела себе дышать глубоко и успокоиться. То, чего я страшусь больше всего — предательства, разоблачения, — не случится, потому что Эли меня любит. Она поймет. Я смогу ее убедить, я же отлично умею убеждать. Да и в любом случае она не дура. Постепенно дыхание у меня выровнялось. Эли поймет. Иначе и быть не может.

Да, я обязана была сказать, что знаю Уайтхауса — вернее, знала. Я обязана была добровольно передать дело коллеге и надеяться, что он станет поддерживать обвинение не менее ревностно, чем я. Однако при данных обстоятельствах я не смогла этого сделать. Не смогла отойти в сторону, передоверить другому нечто столь важное. Когда речь идет об изнасиловании любовницы, пусть и бывшей, шансы добиться осуждения малы, и я не могу рисковать, не надавив незаметно пальцем на чашу весов Фемиды. Я не верю, что кто-то станет заниматься этим делом так же горячо и беззаветно, как я.

Потому что меня заботит соблюдение естественного права. Я за торжество справедливости. Я хочу заставить кое-кого ответить за преступление, совершенное больше двадцати лет назад, и сделать все, чтобы у него больше никогда не было возможности это повторить. У меня есть и более эгоистичный мотив: из-за этого человека я пережила боль и отвращение к себе, мои права были грубо попраны, я навсегда осталась униженной, отчаявшейся, непоправимо изменившейся. Я верила, что он остановится, если я его попрошу, но эта вера разлетелась вдребезги, как тонкий винный бокал о средневековую брусчатку. Я до сих пор не могу никому довериться, открыться до конца. Я не хочу, чтобы Уайтхаус избежал наказания за то, что сделал с Оливией, и имел возможность совершать подобное в будущем с другими женщинами. Но еще я не хочу, чтобы он ушел от ответственности за то, что сделал со мной.

Эли вошла с раскрасневшимися щеками, слегка растрепанная. Румянец появился либо оттого, что она бежала ко мне от метро, либо, что вероятнее, от волнения перед важным разговором.

Я хотела ее поцеловать, но она уклонилась, нагнулась, чтобы поставить сумку, стянула пальто и отвернулась, вешая его на крючок. Против обыкновения, Эли молчала. Обычно во время наших встреч она трещит без умолку, потому что мы обе ограничены временем и стараемся втиснуть как можно больше новостей в выкроенные два-три часа. Молчание — роскошь, которая приходит с ежедневной близостью, но даже когда мы каждый день виделись в общежитии и недолго снимали одну квартиру, мы никогда не молчали, тем более подчеркнуто сухо. Мы обе были слишком заняты, к тому же Эли экстраверт по натуре, а я очень любила ее компанию.

Эли смотрит на меня холодно, и это необычно, потому что она — самая преданная подруга на свете, пусть в последнее время мы и видимся реже. Однако в ее больших голубых глазах читается обида — и огорчение.

«Бальзам прекраснодушия», в отсутствии которого Алистер с такой горечью меня обвинял, у Эли в крови. Я ищу в ее глазах сочувствие, ведь она — воплощенное сердоболие. Я улыбаюсь, но улыбка у меня получается нервной. В ней нет и следа уверенности, которой я отличаюсь в суде. Эли опускает глаза, сжав губы, и не улыбается в ответ.

— Хочешь вина? — Алкоголь всегда облегчал самые сложные разговоры — например, когда я призналась, что ухожу от Алистера, или когда мы впервые встретились после моего перевода из Оксфорда.

Это случилось через полтора года, и я уже была не Холли, а Кейт. Помнится, Эли была потрясена переменой во мне. Я вся состояла из острых углов: локти, коленки — и скулы под осветленными, выпрямленными волосами. В пабе Эли меня не узнала, и мы замаскировали взаимную неловкость и замешательство, заказав водки с апельсиновым соком. От крепкого спиртного языки сразу развязались.

— Еще? — спросила тогда Эли.

— А почему бы и нет? — отозвалась я, и мы быстро уговорили шесть порций.

Ковер кружился и вставал на дыбы, прокуренная комната норовила куда-то провалиться. Спотыкаясь, мы вышли из бара в холодный декабрьский вечер, игнорируя улюлюканье и свист, раздавшиеся нам вслед, и хохотали с самозабвением молодых женщин, уклонившихся от непрошеного мужского внимания.

— Отчего же нет, — отозвалась сейчас Эли с наигранным безразличием и присела на край дивана, положив руки на колени и плотно переплетя пальцы.

Я щедро налила ей золотистого сансера. Эли посмотрела на бокал, подняла его и сделала глоток. Распробовав вино, она заметно расслабилась, и вот уже передо мной всего лишь мрачная, а не ледяная Эли. Я сижу в кресле сбоку от нее и жду, когда она заговорит.

— Я волнуюсь за тебя, — сказала наконец подруга.

Я опустила глаза на свои ноги в плотных колготках, боясь спровоцировать ее гнев, и ждала, когда она договорит.

— Джеймс Уайтхаус… Он женат на Софи, на той самой Софи, с которой вы вместе ходили на семинары. Она тоже изучала английский на твоем курсе.