Анатомия скандала - [44]

— Что случилось дальше?

— Ну, он приподнял меня — спиной по стене — и вставил в меня пенис, — выговорила Оливия. Голос ее треснул от муки и, пожалуй, облегчения: худшее уже сказано. — Вошел в меня, хотя я говорила, что не хочу.

— В тот момент вы это говорили?

— Я сказала что-то вроде: «Не здесь, нас же могут увидеть!»

— Простите, я хочу уточнить для всех: вы ясно дали понять, что не хотите этого? Вы сказали: «Не здесь»?

— Да! — решительно подтвердила Оливия.

— А что на это сказал подсудимый?

— Он сказал… — И тут ее голос сел. Ей трудно было говорить, настолько болезненным было это признание. — Он сказал… Он прошептал… — Последовала пауза, а затем у Оливии вырвался крик, хотя я ожидала шепота: — Он сказал: «Нечего было передо мной бедрами вертеть!»

Эта фраза будто хлестнула аудиторию, булыжником упала в гробовое молчание.

— А потом?

— Потом он продолжил то, что начал.

— Значит, он прошептал «Нечего было передо мной бедрами вертеть» и продолжал то, что начал, — повторила я скорее печально, чем гневно, и замолчала. Пусть присяжные послушают ее безудержные рыдания, наполнившие зал без окон, взлетевшие к потолку и отрикошетившие от дубовых скамей с темно-зелеными кожаными сиденьями.

Судья, опустив взгляд, ждал, пока Оливия успокоится. Присяжные отложили ручки и выпрямились. Женщина постарше с короткими седыми волосами и широким открытым лицом явно сдерживала слезы; самая молодая из присяжных — субтильная брюнетка, которую я про себя называла студенткой, наблюдала за Оливией, и ее лицо стало еще красивее. Они ждали и своим молчанием давали Оливии понять, что она может не торопиться.

Свидетельница сейчас не сможет отвечать спокойно, но это неважно. Ее слезы и наше понимающее молчание красноречивее любых показаний.

Судья Лакхёрст перевел взгляд на меня. Анджела тоже уставилась на меня поверх очков, когда всхлипывания Оливии усилились, перейдя в некрасивые клокочущие рыдания, не обещавшие скоро прекратиться, хотя она то и дело вытирала глаза.

— Может быть, нам стоит сделать перерыв? — тактично предложил судья. — Прошу присяжных быть на местах через двадцать минут, в одиннадцать часов, — доброжелательно обратился он к жюри.

Секретарь судьи Никита встала, когда Лакхёрст поднялся, чтобы выйти из зала.

— Тишина. Всем встать, суд удаляется на перерыв.

Меня трясло, когда я вошла в бар «Месс», чтобы перевести дух и собраться с силами. Оливия держалась хорошо, на лучшее я и надеяться не могла, хотя уже сейчас было понятно, на что Анджела будет давить при перекрестном допросе. Синяк — проявление страсти, а не жестокости. «Нечего было передо мной бедрами вертеть»: а правильно ли Оливия запомнила эти слова? Может, подсудимый просто назвал ее вертихвосткой, а это уже может сойти за грубую лесть? Ее слова «Не здесь, нас же могут увидеть» вместо изначально значившегося в показаниях выразительного, бескомпромиссного «нет».

Адвокат-солиситор от обвинения Дженни Грин вышла из зала суда удовлетворенная. Кажется, Оливия понравилась его светлости судье, хотя решать, конечно, не ему. Мне бы воспрянуть духом, вздохнув с облегчением, но адреналиновое возбуждение покидает меня вместе с последними силами. Неизбежная усталость после хорошего спектакля? Не только. Есть и еще кое-что. Подспудный гнев, за счет которого я выдерживаю такие процессы, отступает, и печаль захватывает меня, как упрямый бык, которого не пересилить.

Обмякнув на стуле, я отпиваю из бутылки воду, теплую и безвкусную. Кутикулы, как я только теперь заметила, у меня обкусаны. Необходимо физически собраться, прийти в нормальную форму. Я не могу позволить себе ошибиться. Минута на рефлексии, а затем настраиваемся на продолжение. Закрыв глаза, я барахтаюсь в дурманящей черноте, отключившись от суеты вокруг — в баре полно других адвокатов, — и ищу свою внутреннюю силу, тот стальной осколок, который, как заявил однажды мой бывший муж Алистер, у меня вместо сердца. Как же плохо он меня знал… Как мало знает меня Эли… Думая об Оливии в лифте, я прогоняю воспоминания о кое-ком еще.

— Задумалась о чем-то, Кейт? — Анджела — серые глаза двумя дулами смотрят с пухлого лица — бодро отодвинула бумажный стаканчик с недопитым остывшим кофе и бросила на стол тяжелую стопку бумаг.

В баре шумно: в других залах тоже разбираются дела, и выбравшиеся на перерыв адвокаты смотрят в свои ноутбуки, анализируют судебные протоколы или вспоминают фильм ужасов, которым обернулась защита того или иного подсудимого:

— …К тому моменту он выпил четырнадцать кружек светлого и бутылку водки!

— …А он оказался импотентом — как, впрочем, и его защита…

Я чувствую на себе взгляд Анджелы. Ее присутствие — бумаги, ноутбук, огромная сумка, брошенная напротив меня, — давит почти физически.

— Я всегда думаю, Анджела, — парирую я, ибо «моя ученая коллега» не знает жалости, и слабость ей показывать нельзя. Я отодвигаюсь от стола, желая выйти из помещения, пропахшего столовской едой, застывающей на тарелках, и очень душного — окна отчего-то наглухо закрыты, — чтобы приготовиться к следующей части процесса.

Иногда, размышляла я, собирая бумаги и проверяя, все ли нужные документы в наличии, присяжные недоумевают: зачем я так докапываюсь до истины? Как я могу с бесстрастным видом углубляться в самые мучительные эпизоды жизни женщины? Как могу рыться в деталях: куда именно он сунул пальцы, сколько пальцев он сунул, как надолго, где был его пенис, была ли у него уже эрекция к этому моменту, делая паузу, чтобы выжать максимум из душевных страданий свидетельницы, и продолжая: а что он сделал дальше?