Анатомия скандала - [18]

Пожав плечами, я начала освобождать стол. От реакции Эли мне стало неуютно. Вот с чем предстоит столкнуться в суде: подсудимый склонит на свою сторону всех женщин-присяжных, да и некоторых мужчин, потому что такая внешность никого не оттолкнет. Точный подбородок, красиво очерченные скулы, зеленые глаза, высокий рост — и харизма, это редкое свойство, выделяющее Уайтхауса из общей массы. Полный набор качеств лидера. Прибавьте к этому обаяние, отпущенное ему в избытке, легкое, подкупающее обаяние, отличающее выпускников Итона. В таком обаянии окружающим чудится искренний интерес и неравнодушие. Перед этим трудно устоять — Оливия Литтон в этом уже убедилась. Я не сомневаюсь, что если посадить Уайтхауса на скамью подсудимых, а там он неизбежно и окажется, то он немедленно пустит в ход все свое обаяние как главный козырь.

— Что, несолидно с моей стороны очаровываться его внешностью, да?

— Да нет, при чем тут несолидно… Боюсь, это естественная реакция. От присяжных следует ожидать того же самого.

— Я все думаю о его бедняжке жене и детях — он же семейный человек! Наверное, поэтому мне трудно поверить в…

— О Эли, большинство насильников были знакомы своим жертвам. Это не негодяи с ножами, которые рыщут в темных переулках.

— Знаю. Тебе известно, что это я хорошо знаю. — Эли начала со стуком раскладывать на столе ножи и вилки.

— Ты мне еще расскажи, что не веришь в изнасилование в браке! — засмеялась я, желая скрыть огорчение и разочарование тем, что подруга верит в порядочность Уайтхауса.

— Ты несправедлива, Кейт. Так говорить нечестно.

В тесной кухне вдруг повеяло холодом. Эли стояла вся красная и потемневшими глазами смотрела на меня в упор. До меня вдруг дошло, что она не на шутку разозлилась.

— Я не хотела… умничать, — пошла я на попятный, чувствуя, как расширяется невидимая пропасть.

Трещина в наших отношениях появилась, когда я получила диплом с отличием, а Эли окончила колледж на слабые тройки, и расширилась после того, как она пошла работать в школу, а я — в адвокатуру. Подруга долго дулась на мое якобы интеллектуальное превосходство, однако иногда ее прорывало, и она тоже разражалась страстной речью о феминизме или гендерной политике, четко аргументируя свою порой весьма жесткую позицию. Неужели ее настолько изменил брак, материнство или просто возраст, сделав консервативной, не желающей верить, что мужчина приятной внешности — да что там, настоящий красавец — и к тому же представитель высшего общества способен на такое ужасное преступление? Все мы с годами смягчаемся, охотнее идем на компромиссы, меняем свое мнение, становимся не столь агрессивными, только вот я — исключение, особенно когда речь идет об изнасиловании.

Мне было обидно, но вымещать обиду на Эли было бы несправедливо. Это дело — и вполне вероятная перспектива того, что Джеймс Уайтхаус избежит наказания, — подействовало на меня неожиданно сильно. Несмотря на клокочущую в душе ярость, я умею эмоционально отстраняться. В редких случаях, когда я проигрываю дело, мне не дает покоя не только собственное поражение, но и последствия такого вердикта для истиц — женщин, чья манера одеваться, отношение к алкоголю и половое поведение изучались в суде чуть ли не под лупой, будто мы были какие-то озабоченные читатели таблоидов, но чей рассказ в итоге не получил доверия.

Обычно я легко оправляюсь после поражений: утренние пробежки, неразбавленный джин. Еще хорошо помогает, когда так загрузишь себя работой, что не остается времени на жалость к себе. Я представила доказательства, жюри приняло решение — все, живем дальше. Так я всегда себе говорю и обычно верю.

Но на этот раз меня задело за живое. И шансов у нас мало: обвиняемый и жертва состояли в отношениях, совсем как Тед Батлер и Стейси Гиббонс. Правда, семейного у Уайтхауса с Литтон было маловато, интрижка в основном проходила на работе — в лифтах, на офисных столах, за бутылкой «Вдовы Клико» в гостиницах и у Оливии дома. Некоторые показания позволяют предположить у Уайтхауса тягу к насилию, кроющуюся под обаятельной наружностью. Напрашивается вывод, что он со своим полнейшим пренебрежением к чувствам любовницы и обостренным ощущением собственных прав — обычный социопат.

Я не могу говорить об этом с Эли, не имею права раскрывать ей содержание показаний Оливии, детали случившегося. И дело не в профессиональной этике или в недоверии к подруге — мне претит расписываться в собственном бессилии: судебный процесс над этим высокопоставленным, харизматичным, пользующимся доверием человеком выиграть почти невозможно. Или мне не по себе оттого, что я теряю объективность, в которой никто никогда не мог усомниться?

— Давай не будем ссориться. — Моя замечательная подруга протянула мне бокал вина.

Предложение мира я приняла с благодарностью.

— Иди сюда. — Она раскрыла объятия с почти материнской нежностью.

Я порывисто обняла Эли, почувствовав исходящее от нее тепло и все ее маленькое мягкое тело, прижатое к моему, высокому и сухопарому.

— Не знаю, справлюсь я или нет, — призналась я Эли в макушку.

— Не говори ерунды.

— Вряд ли я добьюсь обвинительного вердикта. — Я отодвинулась, стыдясь своего признания.