Анархо - [24]

Мысли были слишком далеко от футбола и невыносимо близко к небольшой изрядно заставленной ненужной мебелью квартирке, что сейчас пустовала в паре остановок неспешного автобуса. Барбер не любил собственный пустующий безлюдностью дом. Но, при всё этом, наоборот, часто не переносил его преисполненность такими близкими, но далёкими людьми. Преисполненность той, что вошла в его жизнь по чудесной ясноглазой и улыбчивой ошибке, а ныне ставшей безмерно далёкой, гораздо дальше тёплого солнца Абхазии…

Отчего спокойное дыхание стало вдруг трепетным — Барбер не знал, хоть и пытался найти ответ тысячи и тысячи раз, копаясь корявостью грязных пальцев в вязкости неуслужливо скрытного сознания. Неужели смог полюбить нелюбимую из-за ребёнка? И любовь ли это? Или, может, просто привычка? И может ли привычка стать столь тягостным бременем? Или так бывает лишь тогда, когда в ответ на тепло прикосновений возвращается раздражение и ненависть? Полтора года. Полтора бесконечно долгих года…

Звонок ожидаемо запел Оззи Озборном столь любимую хозяевами квартиры мелодию — «Mama, I am coming home». Точно в срок, почти минута в минуту, несмотря на непривычно ранний час. Десять запорных точек мощной практически сейфовой двери, которую Барбер никогда бы не смог себе позволить, щёлкнули, словно каблуки кремлёвского караула. Позволили ей перепорхнуть через порог. Она казалась легка и даже невесома. Так изящна в своей чуть угловатой тонкости. Так похожа… Только вот волосы… Чёрные, как смоль. Густые и немного жёсткие. Совсем не те, совсем…

— Переехал? — будто невзначай подметила она. — Прошлая квартира была поменьше… Снимаешь?

Он не ответил. Лишь чуть стеснительно и грустно улыбнулся таким похожим глазам, кажется, даже смеющимися как те, настоящие…

— Два часа? — буднично поинтересовалась брюнетка, накидывая лёгкую яркую курточку на массивный крючок вешалки. — И как в прошлый раз?

Барбер молчаливо кивнул, и десяток «дверных постовых» снова щёлкнули, брезгливо выплюнув массивные ригеля в их родимые гнёзда.

Её превращение было почти незримо быстрым, настолько ловко гостья заставила вынырнуть из сумки парик и так натурально устроить его поверх жёсткой черноты. Теперь почти всё идеально. Почти… До такой степени, что в это безумно хотелось поверить.

— Сегодня я снова блондинка, — промурлыкала гостья, медленно расстёгивая пуговицы на почти прозрачной блузке. — Твоя солнечная малышка…

Он звал её именно так. Та нелепая кличка, что небрежно нацарапана на цифровом полотне интернет-витрины проституток всех мастей и расценок, очень скоро вылетела из головы. Ровно в тот миг, когда Барбер понял, что в жизни она ещё больше похожа на ту настоящую… Такая же кожа. Такое же дыхание. Казалось, она даже стонет так, как когда-то, ещё до материнства, стонала Оксана. Его русая, солнечная малышка… Настоящая… Чью кожу сейчас ласкает черноморский солёный ветер.

Ныне в объятиях её тень… Но даже тени хватало, чтобы на два часа попытаться забыть о поросшем ядовитым плющом надгробии того, что сначала казалось почти невероятным. Забыть о гранитных ступенях нелюбви, ведущих всё дальше и дальше вниз, от тепла небесного света в холод глубинного сумрака.

Он был нежен и чувственен. Вдыхал её запах. Касался губами. Ласкал, как самое чистое и совершенное в своей женственности создание. Всеми силами старался истинно уверовать, что в объятиях оригинал, а не арендованная на два часа копия. Потом просто лежал, чуть поглаживая тыльной стороной ладони пугливое к нежданным прикосновениям плечико.

А потом время бессовестно звякнуло бесстрастным будильником. Небольшой веер зелёных купюр чуть шаркая приполз с тумбочки в ровные тонкие пальчики, сложился, изогнулся в полном поклоне и исчез в сумочке. А через несколько минут исчезла и гостья.

— Пока! — беззаботно бросила она, выпархивая из оставленной на время ремонта квартиры. — Ещё увидимся… — то ли игриво вопросила, то ли утвердила гостья, и лёгкие ножки засеменили чечёткой подкованных шпилек.

— Пока… — прошептал Барбер и туго зажмурился, попытавшись ещё раз вбить в сознание, что всё было взаправду. Всё было по-настоящему и похороненная солнечная девочка просто ненадолго воскресла.

* * *

Катышки чуть разваренной гречи весело запрыгивали на аристократическую четырёхзубость мельхиора — наследства от почти не засветившейся на семейных фото бабки. Россыпь крупы неторопливо и, казалось, неохотно уступала место исчерченной морщинками-порезами однотонной простоте тарелки. Каждый раз, когда по окончании трапезы изысканность узорчатого мельхиора устало ложилась на потёртую дешевизну керамики, Бэкхем грустно и почти незримо улыбался. Словно в очередной раз наблюдал, как ностальгическая нарядная незаурядность прошлого встречается с заунывной бесхитростностью настоящего. Какое будущее сулит такое свидание — оставалось постоянной тайной, никак не желающей являть миру своё нутро. И так год за годом…

С самого детства каждое утро перед глазами были одни и те же вилки, те же тарелки. В их облике прошлое так и оставалось прошлым, а настоящее тускнело, истиралось и кое-где мелко откалывалось по краям. Тускнели и родители. Складки на широком отцовском лбу становились всё глубже, брови всё больше буйствовали в своём белеющем росте, с каждым годом всё отчётливее нависая над подвыцветшей, но всё ещё цепкой голубизной глаз. Некогда розовые и полные, неизменно выбритые щёки, втягивались и белели, в отличие от щёк матери. Её лицо, напротив, стремилось к шарообразной форме, равно как и, в общем, фигура невысокой кроткой женщины, ежедневно преодолевающей обязательную усталость пятидесяти шести прожитых лет.