Аналогичный мир - 3 - [27]

— Да, субъективность восприятия… — задумчиво сказал Рассел.

Андрей торжествующе улыбнулся: если беляк думал подколоть его учёными словами, недоступными глупому негру, то гад просчитался. Это он и по-английски знает.

— Восприятие всегда субъективно, — гордо парировал он.

Жариков улыбнулся: всё-таки Андрей взялся и за английский. А как спорил… до хрипоты. Упёрся, не нужен ему этот язык, говорить может и хватит с него. И вот, всё-таки…

— Да, — кивнул Андрей, поняв, чему улыбается Жариков. — Да, я взял ту книгу.

— Трудно?

— Очень, — честно ответил Андрей. — Но интересно.

— И что за книга? — чуть более заинтересованнее обычной вежливости спросил Рассел.

Андрей смутился и ответил не так, как хотел — веско и спокойно, а робко, будто извиняясь.

— «Философия знания».

— Рейтера? — изумился Рассел.

Андрей кивнул.

— Но… но это действительно сложно.

— Мне интересно, — буркнул Андрей и уткнулся в чашку с остывшим чаем.

Ему было всё-таки тяжело говорить по-английски без положенного обращения к белому: «Сэр», — и он устал от этого короткого разговора. Рассел смотрел на него удивлённо и даже… чуть испуганно.

— Вы знаете… о судьбе Рейтера?

— Да, — кивнул Андрей. — Он погиб. В лагере, — и посмотрел прямо в глаза Рассела. — Его убили.

— Да-да, — Рассел посмотрел на Жарикова. — Я не думал, что его книги сохранились. Было проведено полное изъятие из всех библиотек, включая личные. Хотя… в России…

— Сказанное переживёт сказавшего, — улыбнулся Андрей. — Это тоже сказал Рейтер.

— Вы читали его афоризмы?!

— В сборнике, — Андрей посмотрел на Жарикова. — «Немногие о многом». Так, Иван Дормидонтович? Я правильно перевёл?

— Правильно, — кивнул Жариков.

— Вы читаете по-русски?

Рассел уже не замечал, что обращается к рабу, спальнику, как… как к равному.

— Да, — Андрей улыбнулся. — И по-русски мне легче читать.

— Да, — Рассел отпил глоток, — разумеется, Рейтер прав. Сказанное переживёт сказавшего, — и посмотрел на Жарикова. — Всё так, доктор.

— Ничто не проходит бесследно, — согласился Жариков.

— И самый прочный след в душе, — подхватил Андрей. — Это тоже Рейтер, я знаю. Но, Иван Дормидонтович, но ведь душа, сознание непрочны, они… субъективны, так? А след объективен. Я понимаю, когда субъективное в объективном, непрочное в прочном. А у Рейтера наоборот. Я чувствую, что он прав, но я не понимаю, как.

Андрей совсем забыл о Расселе и говорил так, как обычно, только что по-английски, а не по-русски.

— Рейтер — мастер парадоксов, — пожал плечами Рассел.

Его тоже захватил этот разговор. Шёл за другим. Просто вышел пройтись перед сном по зимнему дождю и… и вот нарвался: спальник, джи, читает Рейтера по-русски, спорит о гносеологии — мир вверх тормашками! И ведь не натаскан, как натаскивали в питомниках всех спальников на стихи и песни, да и репертуар там был специфический, и Рейтер в него никак не входил, как впрочем и другие, даже не запрещённые философы…. И нет, не заученное с голоса, явно своё у парня… Вот никак не ждал. И это не подстроено хитроумным доктором для «адаптации пациента в изменившихся социальных условиях», доктор не мог знать, что он придёт, его не ждали, он был не нужен им. Странно, конечно, такое использование спальника, они не для философских бесед делались, но… у доктора могут быть свои причуды. Но… но неужели парня всерьёз мучают эти проблемы?

— Простите, сколько вам лет, Андре?

Андрей удивлённо посмотрел на него.

— Полных восемнадцать. А… а что?

— Самый возраст для таких проблем, — улыбнулся Рассел. — Мой отец считал философию детской болезнью. Вроде кори. Которой надо вовремя переболеть, чтобы получить иммунитет на всю остальную жизнь.

И удивился: так резко изменилось лицо парня. Застывшие черты, маска ненависти…

— Андрей, — предостерегающе сказал Жариков.

— Это доктор Шерман? — медленно спросил Андрей. — Это он так говорил?

— Да, — насторожился Рассел.

Андрей отвёл глаза и угрюмо уставился в свою чашку. Если б не доктор Ваня, он бы уж сказал этому беляку… Не вежливо, а по правде. Философия — детская болезнь?! Так Большой Док не только сволочь, а ещё и дурак к тому же.

— В чём дело? — уже более резко спросил Рассел.

— В чём дело? — переспросил Андрей, поглядел на Жарикова и упрямо тряхнул головой. — Жалко. Жалко, что он не болел этой болезнью. Может, тогда бы он не ставил экспериментов на людях.

Рассел стиснул зубы, пересиливая себя. Значит, доктор рассказал парню… больше ведь знать об этом неоткуда.

— Зачем вам это понадобилось, доктор? — вырвалось у него.

Но ответил Андрей. Не на вопрос, а просто говоря о своём.

— Как он мог? Он же… клятву Гиппократа давал. И такое творил. Не понимаю, никогда не пойму. А с виду… человек.

— С виду? — Рассел начинал догадываться, но… но этого не может быть. — Этого не может быть, — повторил он вслух.

Андрей кивнул. И вдруг — неожиданно для Жарикова — заговорил совсем другим, деловито скучающим тоном. С интонациями, от которых Рассел похолодел.

— Разумеется, по завершению эксперимента материал ликвидируется. Это элементарно. Но в данном случае… реализуйте в обычном порядке.

Он говорил, глядя перед собой, и его лицо было уже просто усталым. Наступило молчание.