Анахрон. Книга вторая - [12]

— Проходите, — сказал Сигизмунд, чувствуя неловкость. Хуже всего было то, что он не мог вспомнить вчерашнего во всех подробностях. — Ваша шапка…

Она взяла свою шапку с помпоном, сунула в пакет. Уловила взгляд Сигизмунда, невольно скользнувший по пакету, усмехнулась.

— Нет, сегодня без супчика. Я из Публички.

Сигизмунд слегка покраснел.

— Кофе хотите? Или чаю. Погода ужасная.

— Я заметила, — сказала Вика, снимая куртку. Сигизмунд подхватил куртку, понес на вешалку.

У аськиной сестрицы была отвратительная европейская манера не снимать, входя в дом, уличную обувь. Развратилась, небось, за границей. Там-то из дома в авто, из авто на мостовую, мытую с мылом, да снова в дом. Или в офис с ковролином. А здесь изволь месить грязь через весь двор…

Впрочем, в том бардаке, который сейчас царил у Сигизмунда, это было и неважно.

— Я бы выпила кофе, — манерно сказала Вика.

Она пошла за ним на кухню, явно забавляясь. Сигизмунд в очередной раз почувствовал себя полным дураком. Впрочем, вот уж к чему не привыкать.

— Вы уж извините за вчерашнее, — проговорил он. — Садитесь.

Вика уселась за стол. На «девкино» место.

— Пустяки. Анастасия сказала, вас обокрали. Это тяжелый стресс. — Она помолчала, глядя, как он готовит кофе. — У меня был тяжелый стресс в Рейкьявике. Была большая проблема с языком. Там совсем другой диалект, не такой, как на континенте. Нужно было все время держать в голове язык, манеры. Необходимо было себя хорошо зарекомендовать. Это трудно в чужом обществе. У них очень консервативное общество.

— Да, — проговорил Сигизмунд со старательным сочувствием. Аськину сестрицу волновали совершенно чуждые ему темы.

Он поставил перед ней чашку кофе. Она бегло поблагодарила и продолжала, спокойно и сдержанно:

— Я была все время в напряжении и на Пасху у меня был срыв. Я напилась и забыла язык, совсем забыла. Ходила по Рейкьявику, говорила по-русски, меня не понимали, только смотрели удивленно. Я была совсем пьяная. — Она рассказывала с легкостью и откровенностью, с какой участницы западных (а теперь и наших) ток-шоу выкладывают в прямой эфир свои сексуальные, алкоголические и иные сложности. — Исландцы казались мне как манекены. Я им говорила, кажется, что они как манекены, но они не понимали…

— Трудный исландский язык? — спросил Сигизмунд, чтобы поддержать беседу.

— Это германский язык с множеством архаичных форм, если сравнивать с более современным норвежским. Исландия много лет имела очень слабые связи с континентом… Впрочем, в Норвегии два языка, знаете?

Сигизмунд этого не знал.

— Я вчера здорово накуролесил, вы уж извините…

Она улыбнулась.

— После того, как у меня был на Пасху срыв, моя руммейт — она японка, тоже аспирантка, — сказала: «Вика, ты как русский медведь».

Сигизмунд засмеялся.

— Вы не похожи на медведя. Японка плохо знает Россию.

Вика и впрямь мало походила на медведя — субтильная, светловолосая, с тонким затылком.

Неожиданно для самого себя Сигизмунд начал рассказывать ей о Черном Солнце. Ему почему-то не хотелось, чтобы она думала, что он пошло нажрался из-за украденного офисного оборудования. Она слушала очень внимательно. Рассказывать было легко.

— «Жизнь бессмысленна»… — повторила она в задумчивости. — Одна из основных проблем современного общества… Это болезнь индивидуализма, Сигизмунд. Как ни странно, но человек, который ощущает себя «колесиком и винтиком» или заменяемой частью большого рода, такой болезнью не страдает. Его жизнь осмысленна, потому что вписана в общее дело, которое простирается и в прошлое, и в будущее… Незаменимых нет. Вы будете смеяться, но это надежно держит. Когда вы живете в доме, который построил ваш прадед, и знаете, что этот же дом унаследуют ваши внуки, — вам спокойно… — Она помолчала, посмотрела куда-то в потолок. — Забыла, кто из французов сказал: «Родись, живи, умри — все в том же старом доме…»

— Понимаю, — проговорил Сигизмунд. И подумал почему-то о дедовском гараже.

— Для человека, живущего в родоплеменном обществе, поддаться — как вы говорите — Черному Солнцу, так же бессмысленно, как вдруг взять да сжечь на поле собственный урожай. Другое дело — индивидуалист. Он один. Он неповторим. И в тот миг, когда он ясно понимает, что его уход, его самоуничтожение ничего не нарушит в мировом порядке вещей…

Она замолчала.

— Вы историк? — спросил Сигизмунд. Он не хотел показать, что ее слова задели его, и поспешил сменить тему.

— Почему вы так решили? — Она улыбнулась.

Он пожал плечами.

— «Родоплеменные отношения»…

— Прямо Фридрих Энгельс, да? «Происхождение семьи, частной собственности и государства»?

Сигизмунд прочно забыл и Маркса, и Энгельса, и происхождение семьи… Своя-то бесславно развалилась, а тут…

— Я лингвист, — сказала Вика. — Специализируюсь на древнеисландском.

— А, — сказал Сигизмунд. Он с трудом представлял себе, зачем это нужно — древнеисландский. — На этом языке сейчас говорят?

— Нет, он мертвый.

— А много специалистов по этому языку?

— Его изучают в университетах на кафедрах германистики, но больше для общего развития. Специалистов, конечно, немного… — Она помолчала еще немного и вдруг глянула ему в глаза с предельной откровенностью. У нее были холодные, почти стальные глаза. — Простите, вы вчера говорили на каком-то языке…