Амурский плацдарм Ерофея Хабарова - [60]

При попечительстве монаха Гермогена возле острога возвели часовенку Николая Чудотворца, за крепостными стенами – часовню в честь Воскресения Господня.

– Эх, и молодец ты, Никифор! – однажды не выдержал Микулка Пан, обычно скупой на похвалу. – При тебе Албазин стал настоящим острогом, не в пример некоторым воеводам!

Однако неспокойно было на душе у атамана, потому как по всем бумагам государевым за ним числилась смерть Лаврентия Обухова. В Москве хотя и принимали отправленный пятидесятником ясак, однако ни о каком прощении прежних грехов речи не заводили…

«Аки вор в глуши прячусь! – думал иногда Черниговский бессонными ночами. – Одной ногой на этом свете, другой – на том… До сих пор ждёт плаха головушек наших окаянных…»

Все его сыновья по-прежнему томились за тюремными стенами, уже не надеясь на вызволение. Что-то надо было делать, но посылать царю челобитную атаман пока не отваживался. Как обычно и бывает в жизни, всё решил простой случай…

По осени направил Никифор к солонам партию казаков для сбора ясака. Старшим в ней пошёл тот самый Матвей Максимов, убийца илимского воеводы. Хотя был он мужиком смекалистым, не очень-то доверял ему Черниговский.

«Себе на уме этот Матвейка! – быстро определился атаман с его сущностью. – Ясак собирает мастерски, однако в опасный час нож в спину запросто всадить может!»

Поэтому переводчиком в партию он определил Калгу, того самого тунгуса, что когда-то в плен к казакам попал. Прижился этот лесной человек в остроге и даже семью перевёз за его надёжные стены.

– Многим вы в тайге не нравитесь! – честно сказал он Никифору. – А я помогаю русским! Потому жену мою да детей соплеменники обидеть запросто могут!

По возвращении казаков Калга отозвал бывшего пятидесятника в сторону с заговорщическим видом.

– Не все шкурки Матвей привёз! – сказал он, поблёскивая узкими щелями глаз. – Есть у него тайник неподалёку! Пятнадцать соболей он там спрятал! Я сам видел и место это показать смогу!

Недолго думая, атаман вызвал в приказную избу Максимова для допроса с глазу на глаз.

– Как солоны нынче себя вели? – начал он издалека, листая ясачную книгу. – Всё ли привезли, как было обговорено? Не потерял ли в пути чего, козаче?

– Ты что, атаман? – не моргнув глазом, понял его намёк Матвей. – Почто дурные мысли на меня тебе в голову лезут? Чист я перед тобой и другими, аки агнец!

Схватив лихоимца сильной рукой за плечо, Черниговский выволок его на улицу. Там уже собрались казаки, заранее предупреждённые о возможном воровстве.

– Калга тайник твой видел! – громко сказал бывший пятидесятник. – А в нём – соболя ворованные! Если подтвердится это – запорю насмерть, как собаку! А пока заприте-ка его в погреб! Пусть посидит, подумает о житии своём!

Побледнев, как смерть, Максимов с ненавистью посмотрел на выдавшего его тунгуса. Выполняя приказ атамана, двое «охочих людей» схватили его под руки и затолкали в холодный погреб.

Как и обещал, Калга привёл бывшего пятидесятника к искусно вырытому в земле большому лазу. Отбросив в сторону закрывавшие его сосновые ветки, Никифор увидел два больших тюка, перевязанных верёвками.

Достав нож, он перерезал сыромятные ремешки на одном из них и развернул плотную ткань. На землю посыпались, сверкая ворсинками на солнце, первоклассные меха.

– Забрать всё это! – приказал атаман сопровождавшему его Перелишину. – Пересчитать и внести в ясачные книги!

Вернувшись в острог, Черниговский снова собрал всех своих подчинённых у приказной избы. Когда туда же привели Максимова, он увидел свои тюки с пушниной и сразу поник головой.

– Вот, паскудник, что удумал! – ткнул бывший пятидесятник в один из свёртков носком сапога. – Царёвым именем солонов обирать! Чтобы те на нас зло затаили да стрелы с копьями наготове держали! Мало ему того, что по его вине бежали сюда, за тридевять земель, он опять под монастырь подвести хочет!

Зло посмотрев на вора, Никифор плюнул в его сторону, сжав руки в кулаки.

– Думал я его, собаку, повесить! – продолжил атаман. – Для острастки, чтобы другим неповадно было! Но не хочу я православного жизни лишать и грех на себя брать! Завтра прилюдно всыплем ему пять десятков плетей, чтоб не баловал в другой раз!

Однако на этот раз Черниговский слукавил, потому как немногие выживали после такого сурового наказания. Прекрасно понял это и сам лиходей и в ту же ночь решился на побег. Перед погребом Матвея не обыскали, и он сумел уберечь в сапоге нож булатный.

– Слышь, Макар, на двор хочу! – позвал он под утро охранявшего его караульного. – Не под себя же мне гадить!

Чертыхаясь, тот отворил засов и выпустил Максимова, даже не глядя в его сторону. Недолго думая, тать достал нож и сноровисто всадил его своему товарищу в шею над кольчугой. Обливаясь кровью, служилый рухнул оземь, не издав ни единого стона.

Вырыв в потайном месте спрятанное обуховское серебро, Матвей перекинул верёвку через стену, и быстро спустился вниз. С собой он прихватил саблю и пищаль только что убитого им казака.

«К богдойцам подамся! – думал Максимов, угрюмо сжав зубы. – Они, сказывают, давно нас на службу зовут! Таперича мне ни в Рассею, ни к «охочим людям» никакого пути нету!»