Амос Счастливчик, свободный человек - [30]

— Ты учи его всему, что знаешь сам, тогда он научится большему, чем просто дубить кожи, — посоветовала Виолет. — Он узнает, как стать свободным.

С тех пор, как Амос получил свободу, его жизнь стала чередой удивительных событий, ярких и чудесных, до конца понятных только ему одному.

Лили, Лидия, Виолет, Селиндия — вехи на его пути, и там, далеко в прошлом — Ас-мун. Амос помнил нежную красоту двенадцатилетней девочки, он так мечтал заботиться о ней, нянчить ее, лелеять — вот почему Амос посвятил свою жизнь беспомощным и беззащитным.

«Ас-мун стала источником свободы для остальных», — думал старик, уносясь мыслями в прошлое, к любимой сестре. Когда они встретятся там, за Иорданом, он объяснит сестре, что всю жизнь трудился ради нее. Вечер за вечером, сидя на пороге своего дома, слушая как пощелкивает ткацкий станок, как один из сыновей Луизы Бурдо отбивает шкуру, Амос размышлял о будущей встрече с сестрой.

А когда закат начинал ткать на небе разноцветные узоры, Амос частенько отправлялся на прогулку. С вершины невысокого холма открывался широкий вид на его любимую гору. Монаднок величественно возвышается в свете угасающего дня. Амос глядит на гору, он счастлив, словно снова карабкается по склону, хотя не был там с тех пор, как ему минуло девяносто.

Наступило лето 1801 года, и Амос ощутил, что приближается к концу своего пути. Но ему оставалось еще кое-что сделать, прежде чем покинуть Джаффри.

— Если можно, помедли немного, Господи! Ты знаешь, что я задумал, знаешь, что это хорошо для Твоих детей, но Ты пока еще не указал мне путь.

Мысли кожевника погружаются в глубины памяти, иногда прошлое представляется таким же реальным, как настоящее. Он хороший работник и завоевал уважение горожан, да и многих других, кто приезжает к нему издалека, но в глазах белых обладателю черной кожи принадлежит только то место, которое, по их мнению, отведено чернокожим.

И не важно, как преданно он любит церковь, как верно ей служит, — у него по-прежнему нет своей скамьи, он и его семья ютятся на холодной северной галерее для негров. Он допущен в общину, но не на равных, меж тем, душой он — в самой сердцевине. Жизнь приучила его к такому отношению, но как не мечтать о чем-то более достойном для своего народа?

Даже под крышей построенного для нее жилища Виолет не получает заслуженного уважения, хотя люди приезжают издалека, чтобы купить ее изделия. Их-то они держат дома на почетном месте. И Селиндии нелегко избегать насмешек и оскорблений. Лучше бы ему самому сносить унижение, ибо жизнь мужчины теряет смысл, если он не в силах облегчить существование тем, кто останется после него. Его спина выдержала удары хлыста, и шрамы навсегда впечатались в кожу, но это не клеймо вероотступника и предателя, просто белому человеку вздумалось показать свою власть.

Совсем недавно, не больше года тому назад, он привез выделанную кожу в таверну. Сам бы он никогда не выбрал такого места встречи — это было желание владельца. Повернуть бы сразу назад — заказчик явно не в том состоянии, чтобы с ним хотелось иметь дело.

Амос Счастливчик остался стоять в дверях, а владелец кожи крикнул от стойки:

— Сколько я тебе должен?

— Пять долларов, — ответил Амос, гордясь, что использует новые деньги.

— Какие мы важные! — расхохотался заказчик. — Фунт стерлингов, вот как я это называю.

Выпрямившись, Амос застыл на пороге комнаты, полной чужих людей. Он не знал никого, кроме Александра Милликена, хозяина таверны.

— Кожа ваша, цена моя, — спокойно произнес старик. — У каждого есть право на свою собственность.

С насмешливым хохотом рванулся заказчик через всю комнату, выхватил кожу. Амос хотел было не отдавать, пока не получит денег, но оценив силу противника, уступил. Он тут один против всех, а Милликен — не такой человек, чтобы пойти наперекор посетителю.

— Пять долларов — цена, на которую вы согласились, отдавая мне шкуру.

Заказчик со смехом швырнул на пол пригоршню монет.

— Деньги с тех пор подешевели! Радуйся тому, что дают.

Амосу пришлось встать на колени, чтобы собрать раскатившиеся по полу медяки.

Он медленно тащился домой, в груди бушевало пламя. В кармане — жалкие гроши, а возмещения и не жди. Коли белому вздумается настоять на своем, черный мало что может возразить. Но нельзя идти домой, пока ненависть сжигает изнутри. Амос отошел к обочине, уселся на камень, повернулся лицом к своей горе.

Сегодня жители Мальборо и Дублина, окрестных городков, разводят на горе костры, чтобы выкурить волков и медведей, ведь те нередко беспокоят пасущиеся стада. Амос наблюдает: сразу в нескольких местах загораются отдельные огни, поднимаются по склону, сначала медленно, потом быстрее, смыкаются стеной, несущей гибель; громадная пирамида пламени поглощает все, что может гореть, оставляя лишь золу и пепел.

«Вот и ненависть творит с человеком то же самое, — думает Амос, — завладевает им и выжигает дотла». Но он свободный человек, свобода досталась ему не даром, он больше никогда не будет рабом.

Амос поднялся с камня и отправился домой, а его добрый друг Моисей шел рядом. Тот самый Моисей, который днем следовал за облачным столпом, а ночью за огненным, кто был свободен от споров и раздоров своего народа, и потому мог стать вождем