Amor legendi, или Чудо русской литературы - [150]

Пушкин называл «Старосветских помещиков» «трогательной идиллией», которая заставляет читателей «смеяться сквозь слезы грусти и умиления»[1149]. Можно сказать, что «умиление» вызвано поверхностными смыслами повести; напротив, «грусть» вызвана ее глубинными структурами. С тех пор, как было высказано суждение Пушкина, формула «смеяться сквозь слезы» становится устойчивой характеристикой русской литературы. Еще яснее идею двойственности смыслов повести сформулировал Белинский, назвавший историю старосветских помещиков «глупой комедией», а их самих – «пародией на человечество». Но несмотря на всю «пошлость» и «гадость», как считал Белинский, повесть несет в себе нечто трогательное и призывает к состраданию[1150]. Разумеется, с точки зрения современности Пушкин и Белинский недооценили основной исходный посыл Гоголя – показать собственно-идиллию как мнимую. Резко критический взгляд на топос идиллической Аркадии, подобный представлениям Канта и Гегеля, был им еще недоступен.

4. Иван Гончаров

С 1830 г. Гоголь становится ведущим прозаиком России, и развенчание идиллии, которому он положил начало, продолжается у его многочисленных последователей. Остановлюсь вкратце на двух примерах: прежде всего, это романист И.А. Гончаров, автор знаменитого романа «Обломов».

Гончаров владел немецким языком и переводил Шиллера, Гёте и даже Винкельмана, однако позднее он уничтожил эти переводы. Без сомнения, он знал шиллеровское стихотворение об Аркадии, «Resignation». В одном из августовских писем 1860 г. он пишет о двух формах отречения: с одной стороны, это «скотская апатия» невежества и безразличия, а с другой – высшая «резиньяция», к которой человек приходит лишь после долгой борьбы, «утраты вер, надежд и любвей». Но даже после этого должно остаться «ожидание чего-нибудь лучшего»[1151]. Вопреки цитате из Библии (1Кор. 13:13) эта рефлексия очень сильно напоминает шиллеровские стихотворения «Resignation» («Отречение») и «Die Ideale» («Идеалы»), а также его теорию «покорности перед необходимостью» (трактат «О возвышенном»).

Первый роман Гончарова «Обыкновенная история», вышедший в 1847 г., дает жизнеописания диаметрально противоположных по характеру персонажей – дяди и племянника, чьи биографии представляют собой противостояние идеализма и трезвой рассудочности. Племянник переводит Шиллера, живет в мире романтических фантазий и привержен мечтательным представлениям о дружбе и любви. Дядя подвергает такой образ жизни острой критике, увенчанной ироническим возгласом: «Что за Аркадия!» (I, 170). В других эпизодах упоминаются «“Идиллии” Геснера» (I, 228) и цитируется выражение memento mori (I, 152).

Скепсис в отношении идиллии и ее отрицание мы находим и в гончаровском шедевре, романе «Обломов», особенно в главе «Сон Обломова», которая вполне может послужить наглядной иллюстрацией критики Аркадии Кантом и Гегелем. Сам по себе Обломов – это персонификация его говорящей русской фамилии – «человек-обломок». Гончаров следует здесь шиллеровской критике нарушения нравственного закона[1152]. Люди, как пишет Шиллер в «Письмах об эстетическом воспитании человека», деградировали до «беспорядочных отрывков» и «захиревших растений»[1153]. Шиллер резко отрицает искаженное понимание идиллии:

Безграничная продолжительность бытия и благоденствия только ради самого бытия и благоденствия представляют лишь идеал вожделения, то есть требование, которое могло бы быть поставлено лишь животностью, стремящейся в безусловное[1154].

И гончаровский образ «скотской апатии» очевидно и тесно связан с этим тезисом Шиллера. Подобно гоголевской интерпретации образов Филемона и Бавкиды, гончаровский образ Обломова олицетворяет собой всего лишь дегенеративную форму аркадского бытия.

Прежде всего, сон Обломова продолжает доламывать уже наполовину разрушенную Гоголем Аркадию. На поверхности его сюжета – идиллия, но в глубине этой идиллии таится зло. Обломов родом из поместья Обломовка, которое повествователь называет «мирным» и «благословенным уголком», лежащим в «чудном краю» и демонстрирующим все признаки locus amoenus, идиллического топоса, свободного от «всяких невзгод». Там «нет ничего грандиозного, дикого и угрюмого» (IV, 101). В вечной смене времен года властвуют сон, беззаботность, благосостояние без усилий и плотские удовольствия (еда и питье). И последние годы жизни Обломова на Выборгской стороне, где герой проводит свои дни как «мирный зритель боя» повествователь тоже называет «идиллией» (IV, 475, 480). Обломов объявляет себя приверженцем «идеала утраченного рая», и даже незадолго до смерти героя, после постигшего его апоплексического удара, «грезится ему, что он достиг той обетованной земли, где текут реки меду и молока, где едят незаработанный хлеб» (IV, 184, 486). Все так по-аркадски мило, мирно, беззаботно – во всяком случае, кажется таковым. Глагол «кажется», который многие интерпретаторы романа упускают из вида, имеет рекуррентный характер.

Внимательное чтение вскоре позволяет заглянуть за кулисы нарратива. Как и в случае с персонажами Гоголя, «основная забота» обитателя Обломовки и Выборгской стороны – это еда и «неутолимая жажда». Он оберегает себя от любого духовного усилия, от любого утомительного и беспокойного дела, так что реальность и вымысел перепутываются в его сознании: «Сказка у него смешалась с жизнью, и он бессознательно грустит подчас, зачем сказка не жизнь, а жизнь не сказка» (IV, 119). Покой в Обломовке описывается как «мертвое молчание» и «глубокая тишина», в которой только жужжат «тучи мух». Люди зациклены на себе и враждебны по отношению к чужакам, воруют, истязают животных, а смерть воспринимается как в высшей степени нежелательная помеха. Жителям Обломовки повсюду мерещатся привидения и чудища, они не в состоянии постигнуть ни «иероглифов природы», ни человеческого существования: