Amor legendi, или Чудо русской литературы - [151]

Страшна и неверна была жизнь тогдашнего человека ‹…›. Терялся слабый человек, с ужасом озираясь в жизни ‹…› забывали самого человека и его судьбу и погружались в обычную апатию (IV, 120, 126).

Так, рушится социально и экономически несостоятельная «идиллия», а Обломова губит преждевременный апоплексический удар. Семантическое поле понятий «узость», «увядать», «обрушаться», «руина» становится характеристикой не только главного героя, но и его окружения. Вполне логично, что его внебрачный сын передан на воспитание Андрею Штольцу, наполовину немцу, о котором рассказчик замечает, что тот «не терялся никогда» (IV, 167). Сама жизнь Обломова протекает отнюдь не под фаустовским девизом: «Arkadisch frei sei unser Glück» («Аркадским вольным счастьем заживем!»[1155]), ее течение сковано лейтмотивными понятиями «ничтожного существования», «болота», «апатии», «норки мыши» и «могилы»[1156]. В редкие моменты самосознания Обломов «плачет холодными слезами безнадежности» (IV, 98–99, 480). Русская Аркадия изжила себя без остатка. Роман Гончарова появился в печати в 1859 г., одновременно с романом Тургенева «Дворянское гнездо». В 1861 г. было отменено крепостное право: разрушение образа Аркадии и жанра идиллии стало своего рода зловещим предзнаменованием этой реформы.

Ни у Гоголя, ни у Гончарова мы не найдем традиционного мотива «Et in Arcadia ego», поскольку и классической Аркадии в их прозе больше нет. Их идиллии с самого начала являются псевдо- или антиидиллиями; они населены дефектными людьми-обломками, души которых изначально мертвы, мертвы задолго до физической смерти их тел. Таким образом, двусмысленность классического изречения «Et in Arcadia ego» оказывается мнимой – в русских условиях оно вполне однозначно.

5. А.П. Чехов

Гоголь был первым русским писателем, воспринявшим и отразившим абсурдность бытия: в его словоупотреблении есть нечто такое, что наводит на мысли о фальши, марионеточности, сериальности и алогизме. В бессмысленно-абсурдном мире смерть предстает почти забавным, псевдотрагическим событием, для которого нет разумных объяснений и, следовательно, необходимой мотивировки. Но абсурд и появляется там, где отсутствует каузальная связь. После Гоголя Чехов стал именно тем русским писателем, который лучше всех почувствовал господство принципа ad absurdum в мире видимостей и как никто овладел им.

Один из дебютных чеховских текстов – прозаическая миниатюра «Смерть чиновника» (1883). Ее герой – мелкий чиновник по имени Иван Дмитрич Червяков, находясь в одном из петербургских театров на премьере оперетты, случайно чихнул на лысину одному высокопоставленному лицу, и из-за своей предполагаемой оплошности, на которую вышеупомянутое лицо совсем не обратило внимания, огорчился до смерти в буквальном смысле слова. Его неловкость никого не стеснила, кроме него самого. Экзекутор – такова должность героя – сам себя подверг экзекуции. Причина и следствие так же, как и у Гоголя, находятся в гротескном диссонансе, поскольку герой-червячок страдает от навязчивой повторяемости действий. Весь юмор ситуации состоит в том, что театр, как назло, называется «Аркадия», а Червяков к началу представления «чувствовал себя на верху блаженства». Но невроз навязчивых состояний, выявившийся в переживаниях и действиях, возникающих вне ситуации, превращает Аркадию в locus horribilis (ужасное место). Бессмысленная смерть гнездится не только в пространстве Аркадии, но и в деформированной обители самой человеческой души. В этом случае, как твердо знал изучавший медицину и психологию Чехов, об «Аркадском вольном счастье» никакой речи и быть не может. В этом чеховском коловращении миров с параллельным эффектом развенчания действительности чувствуется близящийся апофеоз абсурдизма литературы XX столетия. Аркадия становится не более чем игровым мотивом в театре всемирного абсурда, а говорящие имена чеховских персонажей – такие например, как Ирина Аркадина (в драме «Чайка») – ни в коем случае не являются ассоциативной отсылкой к идее мирного аркадского топоса.

V. «Равнодушная природа»

Тема Аркадии пришла в Россию в ту эпоху, когда представления европейского сознания о природе претерпели фундаментальные изменения. Разрушительное землетрясение в Лиссабоне (1755) мгновенно поставило под сомнение теорию лучшего из всех возможных миров и привело к распространению по всей Европе понятия «катастрофа», вызвавшего принципиальный спор о том, может ли вообще существовать всемогущий и всемилостивый Бог, если налицо существование всемирного зла. Таким образом, если несколько заострить проблему, наряду с вопросом об Аркадии встал вопрос о теодицее[1157]. Конец геоцентрического мирообраза и радикальная естественно-научная концепция возникновения мира, рационализм, эмпиризм, развитие техники и индустриализация, мобильность во всех сферах с тенденцией к стиранию всяческих границ (от эмиграции до упразднения границ между сословиями и отраслями научного знания) и многое другое – все эти процессы трансформации сознания подрывали как уверенность в возможности спасения, так и представления об