Амгунь — река светлая - [24]

Домрачев, обхватив штурвал, всматривался в глубину круто взявших сумерек.

Проскочили Элгу, «Елочку», и тут Домрачев почувствовал на своем плече руку лейтенанта. Понял: просит сбросить скорость. Сбросил: ну что еще тебе?..

— Разрешите сигаретку?

Вон оно что…

Заглушил двигатель, закурили. Лейтенант закашлялся, но сигарету не бросил. Затяжки стал делать мелкие. Пообвык, спросил:

— Деревенский?..

— Наш, Лукьянов Степан.

— Все дети его?

— Его. Восемь душ, как ни прикидывай. У нас его восьмеркой навеличивают. Надо полагать, Полина девятым ходит. Прибавка будет.

— Не пойму я этого: зачем нищету-то плодить?

— Нищету, говоришь? — с оттяжкой спросил Домрачев и замолчал, замкнулся, внутри же все кипело.

И лейтенант молчал, курил сигарету. Задумался, видать.

— Вот скажи мне, Виталий Петрович, кто ты есть по роду занятий в нашей жизни?

Лейтенант поднял глаза на него, но смолчал.

— Милиционер, — ответил за него Домрачев. — Надо понимать, блюститель порядка. Так?.. И выходит, что ты должен был по службе сработать опись пойманной рыбы и штрафом обложить этого Степана Лукьянова. Так я говорю?

— В принципе, да.

— Во — в принципе. А по-человечески — отпустили его с богом.

Домрачев последнюю затяжку сделал неторопливо, окурок за борт бросил.

— И против закона, я полагаю, мы не поступили. Одно дело — букву видеть, и другое выходит, когда доподлинное нутро за буквой этой имеется.

Вот он и выложил свою думку лейтенанту. И полегче стало, даже горечь в горле и першение, что появились от встречи со Степкой Лукьяновым, прошли. И теперь дело было за малым, что ответит на его слова лейтенант.

А лейтенант молчал, светлые брови примкнуты, но лицо уже не дергается, хотя серость еще не прошла. И глаза у него какие-то затуманенные. Домрачев не настаивал на немедленном ответе — время терпит. Повернул ключ зажигания, двигатель заревел: катер дернул носом, вытянулся и взял курс на низкие огни Мунгуму.

На берег только успели сойти да катер зачалить, из темноты Гошка Чальцев нарисовался: то ли ждал неподалеку, то ли случайно оказался здесь, но подоспел вовремя.

— Ох и работка у вас, Семен Никитович, с товарищем милиционером, не дай бог!

Домрачев хотел мимо пройти, но Чальцев удержал его за рукав.

— Слыхал, что мужики удумали?

Домрачев махнул рукой лейтенанту: иди, мол. Спросил погодя:

— Какие мужики?

— Пашка да Костька — сети у них ты изъял и рыбу… Побить тебя с милиционером грозят: житья-де не даете.

— Пьяные они?

— Они? Пашка-то?

— Ну хоть Пашка.

— Пашка, тот не очень. Ему бочонок подавай бормотухи. А Костька зараз спьянел. За ружье хватался, силком забрали.

— Врешь все!

— Сдохнуть мне на этом месте, Никитович!..

— Ладно, — Домрачев повернулся, хотел уйти, но Чальцев еще не договорил свое:

— Никитович… — Голос у него стал особо жалостливый, и разомкнулось что-то внутри Домрачева, жаром охватило все тело.

— Нет! — прогремел он. — И не моги даже, не моги.

И, крупно шагая, пошел от берега, ширяя бахилами гальку. Но не к себе домой направился Домрачев — свой дом прошел, даже не посмотрел в его сторону.

Пашка Дровников чуть ли не в конце поселка отстроился. Место там темное, нелюдное, и потому здесь особенно было тихо и далеко слышно, как бьют в деревянный тротуар бахилы Домрачева.

Пашкина жена метнулась от дверей к Пашке, сникшему за столом, завизжала:

— Чего прицепился-то? Что он сделал тебе? Да проснись ты наконец!

Пашка раскрыл глаза, брови поднял:

— А-а, начальство пожаловало! — На ноги встал, наливаясь яростью, сграбастал в кулак клеенку на столе. — Чего надо-то? Чего еще возьмешь? На вот — бери!

— Бери, гад одноглазый! — с визгом подхватила Пашкина жена.

— Заткнись, баба! — Пашка бросил ей под ноги измятую клеенку. — Без тебя разберемся… — И к Домрачеву. — Заарестуешь? Ну, давай, попробуй… — Пашка вытянул вперед руки, пригнулся, ноги расставил шире, упористее. — Може, повезет мне — выбью тебе второй глаз.

Домрачев, недвижно в дверях стоя, сказал тихо:

— Сядь-ка, Пашка, чтоб без греха. Сядь, говорю.

— Чего надо тебе?

— Сядь.

Пашка сел, но глазами зло жег Домрачева.

— Глаз-то я тебе выдрал тогда, Сенька. Помнишь? За Катюху… Во свалка была, а? Что ж, сегодня твоя пора — будем квиты.

— Пятеро на одного из-за угла, — лицо Домрачева перекосилось, сделалась страшным, качнулся он от дверей, но удержался. Вспомнил: не старые счеты сводить пришел он сюда.

Пашка хохотнул, но хохоток невеселым вышел: с Домрачевым единоборствовать — дохлое дело. Сказал, вытянув табуретку из-под стола:

— И ты садись, чего ноги мять.

Баба его, уловив перемену в настроении, закудахтала:

— Садись, садись, Семен… Чайку, может, поставить?

— Чаи некогда пить, пару слов сказать всего Павлу надо.

— Выйди, — сказал Пашка жене. — Да не под двери. — Переждал, повернулся, хмурясь, к Домрачеву: — Чего хотел?

— Чтоб вы бросили игры свои играть.

— А мы играть не думали.

— Чтоб на тоне не видел, вот тебе мое слово.

— Как нам без рыбы теперь обходиться? Не пойму я тебя что-то, Семен. Али нас ты не знаешь? Мы, може, и живем тута потому, что для нас места более нигде нет.

— Знаю, но запрет вышел. Значит — точка, терпи. Для нашей же пользы, — сказал Домрачев.