Американский психопат - [115]

Пингвины обитают в темном помещении, претенциозно названном «Край ледяных торосов»; здесь прохладно, особенно по сравнению с влажной и теплой погодой снаружи. Пингвины в бассейне лениво скользят мимо зеркальных стен, у которых собрались зрители. Пингвины, которые не купаются, кажутся на скалах одуревшими, усталыми и скучающими; они по большей части зевают, временами потягиваются. Из динамиков разносятся звуки, подражающие пингвиньим, – запись, наверное, – звук включен громко, так как в помещении людно. На мой взгляд, пингвины симпатичные. Я замечаю, что один похож на Макдермотта.

Ребенок, от силы пятилетний, доедает шоколадный батончик. Его мать велит ему выкинуть обертку и продолжает разговаривать с другой женщиной, у той ребенок приблизительно такого же возраста, все трое смотрят в грязную синеву аквариума. Первый ребенок отправляется к мусорной урне, стоящей в темном углу зала, – там притаился я. Поднявшись на цыпочки, он аккуратно опускает бумажку в урну. Я что-то шепчу. Заметив меня, ребенок остается стоять, вдали от толпы, он немного испуган, но смотрит на меня с немым восторгом. Я смотрю на него.

– Хочешь… печенье? – спрашиваю я, опуская руку в карман.

Он кивает, медленно опуская головку, но прежде, чем он успевает ответить, моя неожиданная беспечность превращается в дикую волну ярости. Я выхватываю из кармана нож и быстро бью его в шею. Ошеломленный, он пятится к урне, издавая булькающие звуки, как грудной младенец. Кровь, хлещущая из раны на шее, не дает ему крикнуть или заплакать. И хотя мне хочется посмотреть, как он умирает, я толкаю его за урну, а потом незаметно смешиваюсь с толпой, трогаю за плечо миловидную девушку и, улыбаясь, указываю на пингвина, приготовившегося нырять. Позади, если приглядеться, можно увидеть за урной дергающуюся ногу ребенка. Я слежу за его матерью, которая, заметив отсутствие сына, принимается искать его взглядом по толпе. Я вновь касаюсь плеча девушки, но она улыбается мне и сконфуженно пожимает плечами, а я не могу понять почему.

Когда мать наконец замечает его, она не кричит, поскольку видит одну ногу и думает, что он играет, прячется от нее. Сначала ее лицо выражает облегчение. Подходя к урне, она воркует:

– Ты что, малыш, в прятки играешь?

С того места, где я стою, за спиной миловидной девушки, которая, как я уже понял, иностранная туристка, мне виден тот самый момент, когда лицо матери искажается страхом. Закинув на плечо сумочку, она отпихивает урну и видит лицо, полностью залитое кровью, из-за которой ему трудно моргать. Схватившись руками за горло, он слабо сучит ногами. Звук, изданный матерью, трудно описать – какое-то взвизгивание, переходящее в вопль.

После того как она падает на пол рядом с телом, несколько человек оборачиваются, я слышу свой крик, голос переполняют чувства: «Я врач, расступитесь, я врач» – и опускаюсь на колено рядом с матерью. Потом нас окружает любопытствующая толпа, я отвожу ее руки с тела ребенка, который, лежа на спине, тщетно хватает воздух, кровь выходит из шеи ровными, постепенно ослабевающими струйками, заливает рубашку поло, уже пропитанную ею. В эти минуты, пока я с благоговением придерживаю голову ребенка, стараясь не испачкаться кровью, я смутно понимаю, что если кто-нибудь вызовет помощь по телефону или здесь окажется настоящий врач, то существует реальный шанс спасти ребенка. Но этого не происходит. Вместо этого я бессмысленно держу его, а его мать (толстая домохозяйка, похоже, еврейка, которая, тщетно пытаясь выглядеть стильно, надела дизайнерские джинсы и некрасивый черный шерстяной свитер с узором из листочков) визжит. Мы с ней не обращаем внимания на хаос, на что-то кричащих вокруг нас людей – мы сосредоточились на умирающем ребенке.

Хотя поначалу я доволен своими действиями, внезапно меня потрясает печальная безнадежность: как просто и бессмысленно можно отнять жизнь у ребенка. У маленького, скрюченного, окровавленного существа, лежащего передо мной, не было никакой истории, никакого достойного прошлого, практически ничего не утрачено. Гораздо хуже (и приятнее) отнять жизнь у человека, достигшего расцвета, у человека, у которого есть семья, друзья, карьера, прошлое, – его смерть огорчит гораздо больше людей, способных на безграничное горе, чем смерть ребенка; возможно, смерть такого человека разрушит больше жизней, чем бессмысленная, жалкая смерть этого мальчика. Меня автоматически охватывает почти непреодолимое желание зарезать и его мать, бьющуюся в истерике, но мне удается всего лишь сильно ударить ее по лицу и заорать, чтобы она успокоилась. Никто не посмотрел на меня неодобрительно. Я смутно понимаю, что теперь комната освещена, где-то открыли дверь, появились работники зоопарка, охранники, кто-то – один из туристов? – фотографирует со вспышкой, за нами в бассейне охуевают пингвины, в страхе колотясь о стекло. Меня отталкивает полицейский, хоть я и говорю ему, что я – врач. Мальчика вытаскивают наружу, кладут на землю, снимают с него рубашку. Он хватает воздух, умирает. Мать приходится держать.

Я чувствую опустошенность, как будто меня здесь уже нет, даже прибытие полиции не кажется мне достаточной причиной, чтобы уйти, я стою в толпе у пингвинария, рядом с десятками других людей, и долгое время не двигаюсь с места. Потом наконец я иду по Пятой авеню, удивленный тем, как мало крови попало на мою куртку, захожу в книжный магазин и покупаю книжку, а потом в кондитерском киоске на углу Пятой и Шестой покупаю шоколадный батончик с кокосом. Я представляю дыру, растущую на солнце, и это почему-то снимает напряжение, которое я впервые почувствовал, глядя в совиные глаза, и которое возникло вновь, когда мальчика вытащили из пингвинария, и я иду дальше, непойманный, и руки мои в крови.