Америка, Россия и Я - [47]

Я лакомилась пищавшими устрицами впервые, и от рядом стоящих со мной больших блюд, заполненных устрицами, быстро оставались только золотые каёмочки, просвечивавшие через тающий лёд. Устрицы, создавая приятную тяжесть, разнежили меня, но для полной услады мне мешал Даничка, и я решила занять его телевизионными представлениями.

— Нортон, в какой из ваших комнат есть телевизор для Данички? — спросила я. — Я его отведу туда.

— Думаю, что ни в какой. У меня нет телевизора. Может быть, у одной из служанок есть, но, кажется, она спит, а другие ушли.

— В вашем доме нигде нет телевизора? — переспросила я.

— Нет. Он мне совершенно не нужен, — ответил Нортон. — Я живу без телевизора.

Даничке и мне пришлось остаток вечера тоже прожить без телевизора, и он бегал, прыгал, скакал, играл на рояле, всем досаждал. Пришлось уйти, оторвав Даничку от рояля, ко сну. Так закончился мой вечер у миллионера. Плохо жить без телевизора!

Утром началось совещание — «панель», — обсуждение проблем русского авангарда. Я, Даничка и ещё муж одной художницы, не будучи участниками художественной дискуссии, пошли осматривать доступные окрестности: сад и океан. Я говорю своему спутнику:

— Какой вкус у Нортона! Всё так организовал, позвал людей, оплатил всем дорогу, даже нам — стоимость бензина, всех поит, всех кормит, — поддерживает русское искусство!

— Когда деньги есть, почему же не делать этого?! Он ещё больше денег сделает — всё это с налогов спишет. Вы за него не волнуйтесь! — ответил мой спутник.

— Что значит «спишет»? — спросила я.

— Вы разве не знаете, что в Америке можно меньше платить налогов государству, если деньги умеешь списывать? Сумма денег, потраченная Нортоном на всю эту команду, не облагается налогом. И ему это выгодно. А молоденькие девочки–искусствоведочки? Так что вы не очень-то восхищайтесь. Миллионер знает своё дело!

На следующий день я с ним гулять не пошла, а осталась на обсуждениях.

Большая половина обсуждений прошла, когда принесли на совещание выспавшегося Кузьминского, великолепно оценившего вина заводов Нортона, приехавшего из Техаса на грузовике, в кожаных штанах, сшитых из разномерных кусочков кожи, забранных металлическими нитками, в куртке с висящей бахромой из коричневой замши, нашитой поперёк из той же или какой‑то другой твёрдой кожи; в ковбойской шляпе, в сапогах–ботфортах, с толстой лакированной палкой с набалдашником головы дракона. Одежда господина Кузьминского представляла собой что‑то среднее между ковбоем и трубадуром. Поэта окружали американо–техасские поклонники, приехавшие вместе с ним. Они уносили и приносили поэта на дискуссии.

Один из поклонников был миллионер–сирота, сиротливо смотревший Косте в рот, другой — красивый парень–фотограф, фотографировавший Костины движения, и третий — американский поэт, вкушавший все звуки, произносимые Костей, как поэт.

Техасские ребята положили Костю на ковёр, рядом с ним лёг Даничка, тут же к ним присоединился «Лорд Чернян» — очень важная и чёрная собака Джона Боулта, которой я разрешила ночевать в библиотеке. В течение дискуссии Костя, Даничка и Лорд возлежали на ковре.

Шло обсуждение.

Кто‑то говорил о красоте в живописи:

— Я понимаю, как объяснить чарующую силу образов Леонардо и что хочет выразить художник. Но как объяснить, где красота в картинах Джаксона Поллака, и — что этот художник творит красоту? Как можно это объяснить? Что такое красота? Никто не может дать определение?

Вступил Яша:

— Кант ввёл понятие чистой и свободной красоты, обнимающей собственно только краски цветов, арабески, декоративные украшения. Красивое, считал Кант, есть то, что одной непосредственной формой вызывает в нас незаинтересованное наслаждение…

Костя, Лорд Чернян, Даничка и я слушали тихо. Я всегда слушаю Яшу и Канта.

От лебедей с барахолки началась моя любовь к живописи: как я любовалась лакированными картинками, изображавшими красавиц в розово-алых одеяниях, в зачарованных замках с плававшими белыми лебедями по синей воде! Когда меня брала ночевать моя тётка — горбатая тётя Аня с таким висящим богатством над кроватью, — то я половину ночи проводила с красавицей в алом платье, с венком, сплетённым из лилий и роз, в красоте замка, плавая по озеру. Среди продававшихся на барахолке гвоздей, галош, пыльников, бот, разного, меня пленяли «мадонны в беседках роз». Как я ими любовалась!

И никто на свете, ни один умник, не докажет мне, что мои кронштадские мадонны были некрасивые. Я их любила, и они были красивые — «незаинтересованное наслаждение по Канту»? Или «обещание счастья» по Стендалю?

Послушаем, что говорят искусствоведы:

— Как же тогда определить, объективна красота или субъективна?

Кажется, Генрих Эллинсон говорит:

— Юм, будучи рационалистом в философии, пришёл к идеализму в эстетике, и если красиво то, что приятно, то красота есть переживание субъекта, и, следовательно, объективной красоты не бывает!

Выкрики с мест, пререкания:

— Как не бывает?!

— Всем известны идеалы красоты!

— Как это, не бывает?!

— Никто не скажет, что Сикстинская Мадонна уродлива!

— Объективная красота есть!

Тут опять вступил Яша:

— Человек существует в двух мирах: в мире свободы и в мире необходимости. Искусство разрешает антиномию между двумя мирами, оно принадлежит обоим мирам — миру материи и миру духа, и потому — оно символично. Искусство существует для того, чтобы напряжённость дуги между общим сознанием вещей и духовнонравственной силой единичной личности не лопнула. Марк Ротко только цветом хотел передать состояние…