Америго - [51]

Поглоти меня Океан. Поглоти меня Океан, я так упрям! Что я буду делать? Что я наделал?

Я не знаю. Я думал, мне станет легче.

Конечно, это не то, что я имел в виду. Это – сущая мелочь!.. Нет, что я сделал прежде? Зачем я искал то, что мне не принадлежало? Зачем я взял то, что мне не принадлежало? Зачем назвал своим, что с того?

Что с того?

Да, что с того? Что с этой красоты?

Ни Цели у нее, ни толку, я

Отдал ей время и себя напрасно.

Те знания, что здесь обрел,

Калечат беспощадно;

Те знания, что были отняты, –

Бесценная опора.

«Кто я?» – спросил и не нашел ответа,

И тот вопрос останется со мною

И прихвостни его, сгрызая мысли,

Отсрочивая муки Океана,

Заслуженные мной на вечный срок.

О горе мне и прочим любопытным!

Их поразит сознания безумство.

О горе нищим, сбившимся с дороги,

Для них нет лучшей жизни и покоя.

Как душит человеческое тело,

Как тяготят его простые нужды.

Его предел – бесплодная надежда

Однажды обратиться в нечто больше.

Когда я стал бы синим Океаном,

Во мне бы зло переливалось всуе,

И мои воды бушевали тщетно,

И небо наполняло их задаром.

Будь я Создателем, так я бы создавал

Болезни, бред, сомнения, беспутство,

А будь я Кораблем в движеньи к Цели, –

То все, что движет, не имело б смысла.

Что это значит? Я должен винить себя?

Я виноват – но мне не придется винить себя дольше, чем это необходимо, если я вернусь сейчас же.

Есть надежда? На что я должен надеяться? На что мне надеяться, если мне нет места среди них?

Время отыщет мне место среди них. Я должен это знать.

Время?

Именно время. Время для них – во главе всего. Целая ночь! Я слышал это: семь лет! семнадцать! восемнадцать! целая ночь! Я должен знать.

О, хорошо бы время избавило меня от моего паразита, от моего упрямства… Я должен следить за собой; я должен себя воспитать. Я воспитаю себя – и тогда…

Тогда что?

Тогда в ПОНЕДЕЛЬНИК займусь я моей КЛУБНИКОЙ: играючи выманю ее, испробую на язык, найду на ней каждое СЕМЯ – КАЖДОЕ-КАЖДОЕ!

Во ВТОРНИК возьму мои крупные, упругие, душистые АПЕЛЬСИНЫ, прижму пальцами ПУПКИ их, видные мне под пористой коркой, и скорее очищу, узнаю их грубость и сладость, напьюсь их волшебным СОКОМ.

В СРЕДУ спущусь я к моим небывалым ГРУШАМ, здоровым и толстым, и окуну голову меж выпуклых боков их, и разрою ногтями их МЯСО, и соберу лбом ВСЕ-ВСЕ щетинки, бугры и пятна.

В ЧЕТВЕРГ обниму я пушистый мой, круглый, полный, прыгучий АБРИКОС, помну его, подразню, хлестну его, чтоб наливался краше, встряхну в ладонях, РАСКРОЮ на миг и СЛЕПЛЮ накрепко, и вновь разыму и сдвину, РАЗВЕДУ створы, РАЗВЕРЗНУ одними пальцами, РАЗДЕЛЮ надвое, РАЗЛОМЛЮ пополам и – Создатели милостивые, творцы наши мудрые! – доберусь до ЯДРА его, сокровенного моего ЯДРЫШКА.

В ПЯТНИЦУ вгрызусь в мое теплое ЯБЛОКО, большое, белое, мытое, и буду стирать языком его кожу, укалываясь в ЯМКЕ его плодоножкой, укалываясь, укалываясь, УКАЛЫВАЯСЬ!

В СУББОТУ подставлюсь под мой ЛИМОН и сдавлю зубами ЛОМТИКИ его, изойдет терпкая ВЛАГА и будет течь, обжигая меня, по губам, прольется на шею, на грудь, на живот, на бедра.

В ВОСКРЕСЕНЬЕ поспеет наконец нежная СЛИВА – и живая МЯКОТЬ ее украсит и СЕМЕНА, и ПУПКИ, и ЯМКУ яблока, и МЯСО груш, и ЛОМТИКИ лимона, и ПУХ абрикоса, оставит след везде и всюду, везде и всюду, ВЕЗДЕ И ВСЮДУ!

– Сделай как обычно сделай как обычно сделай как обычно сделай как обычно сделай как обычно сделай как обычно сделай как обычно сделай как обычно сделай как обычно сделай как обычно сделай как обычно СДЕЛАЙ КАК ОБЫЧНО, – попросил Уильям. – Для этого ведь самое время.

– Я не могу сделать как обычно, – ответил расстроенно Уильям. – Я не могу сделать КАК ОБЫЧНО! Я слишком слаб для этого.

Я слишком… Быть не может! Вся кровь в голове. Моя королева! Найди в себе силу простить меня…

Вся кровь в голове, до последней капли… Разбить нос сейчас же, и наверняка она вытечет на землю! То-то будет умора!

Никто не должен покидать Корабль. Никто не должен…

Будто я не покинул его только что!..

Хо! Уж в этом можно сомневаться сколько угодно!

А в чем

сомневаться

нельзя?

в ком?

в НЕЙ?

Кельма вновь двинулась в голове, и солнечный свет вновь озарил старое дерево и молодой травяной покров. И теперь Уильям мог отчетливо видеть, что ему под ноги заползает тень – вначале небольшая, но вскоре оказавшаяся огромной. Она жестоко давила травы и вырывала из земли увядшие цветы; она разоряла кроны других деревьев и обрезала кору, превращая их в унылые черные столбы.

Позади кто-то громко и злобно рыкнул. Воздух наполнился странным зловонием.

Кисловато-горячий запах терзал ноздри. Кто-то глухо и раздосадованно урчал; вместе с этим трещали старые опавшие ветки, все ближе и ближе…

Тень уже накрывала Уильяма, и он бросился бежать.

Он бежал и бежал вперед, но земля сделалась вдруг очень вязкой. Башмаки утопали в ней, словно в густой массе испорченного джема, и каждый скачок отдавался острой болью, и в ушах стояло грозное рычание, и его настигала гигантская зловонная пасть с двумя рядами хищных клыков…

Тут из кустов выскользнула цепкая рука, ухватила его за локоть и с удивительной силой потянула за собой в заросли. Громадная тень пронеслась мимо, и мало-помалу рычание стихло. Уильям неуклюже встал, кое-как отряхнул зеленую рубашку и все, что свисало лишнего, засунул в благоприличное место. Затем он поднял глаза.