Америго - [50]

Но больше ничего не произошло. Уильям подождал несколько минут – и ничего не изменилось. Тогда он рывком открыл окно и вышвырнул склянку, и та разбилась о плоский камень у ограды.

Мама – Уильям называл ее, конечно, и мамой, и Леной – поднялась к семи часам, когда стало совсем светло… и занялась пирогом! Кое-что никогда не менялось в апартаменте № … Уильям оделся и сел за пустой стол.

– Мама, ты была когда-нибудь у борта? – спросил он.

Мадлен обернулась; в ее лице читалось недоумение.

– Когда выходила замуж за отца, – ответила она. – Зачем мне еще там быть?

– Там, наверное, хорошо видно, как летит наш Корабль… как проносятся облака, и все это невероятно интересно, – продолжал Уильям, удивляясь своей развязности.

– Ничего там интересного нет, – отрезала королева. – Там дует страшный ветер, от которого запросто можно подхватить всякие болезни. А лечение обходится дорого, ты это знаешь.

Уильям томно смотрел на нее, подпирая ладонями щеки.

– Лена, а ты помнишь Парк Америго? Тебе когда-нибудь хотелось вернуться туда?

– Зачем это? Там ведь тоже ровно ничего особенного. Ты будто не понимаешь, для чего он нужен! Так это, глазам приятно, тепло, пахнет свежо – и только… Играть хорошо, конечно… но, пока ты со мной, мне и здесь неплохо. А как на остров сойдем? Увидим твоих зверей, разные страны! Смешно сравнивать. В этом Парке взрослые бы только маялись от безделья, вот и все.

– Ты не заходила дальше?

– Дальше чего? – не поняла она.

– Дальше, чем другие дети?

– Куда же еще дальше? – нахмурилась она. – Я не покушалась на Блага, если ты говоришь о них. И вообще – интересно было только тогда, когда их украл мальчик с другой палубы…

– Мальчик с другой палубы?

– Да, Фривиллии… но что теперь об этом вспоминать!

«Что же за мальчик?» – в смятении подумал Уильям, однако из него уже вырывался новый вопрос:

– Ты ведь не хочешь, чтобы я говорил тебе неправду?

Мадлен совсем разволновалась.

– Зачем тебе говорить мне неправду?

– Есть причины, – вздохнул Уильям и внезапно начал рассказывать. Мадлен слушала его в оцепенении, глаза ее все больше округлялись, а потом она залилась слезами.

– …Так и получается, что я живу ради тебя – и ради этого Леса… Ты ведь понимаешь меня теперь? Потому меня не было три… целую ночь, и потому я раньше…

– Любимый мой, – шептала она, – откуда… это? неужели я виновата?.. послушал бы себя со стороны…

– Мне и так кажется, что я слушаю себя со стороны, – брякнул Уильям.

Только этого, конечно, было мало! Он говорил потом об отце, говорил, что на самом деле хочет помочь ему, но тот никогда не поймет и не примет такой помощи, а потому остается лишь презирать его за его инертность (Уильям нашел применение слову, услышанному от наставника в Школе). Презрения заслуживают и бесполезные споры о будущем, в пылу которых так часто забывают о настоящем. Зачем говорить тогда, когда нужно молчать, и почему так упорно молчат, если нужно что-нибудь сказать друг другу? Зачем искать сплочения с людьми, которые никогда не дадут ничего, кроме снисхождения; зачем почитать тех, кто воспитывает уныние и сам кормится им, как учитель; для чего беречь и лелеять это уныние, лишая себя половины радостей, доступных на Корабле? Он говорил, что не понимает любви к Создателям, которая стоит на взаимной ненависти, на несправедливости, на притворстве, на страхе любого наказания и жажде любой награды. Такая любовь мертва, как и нуждающиеся в ней Создатели, и, даже воспламенив насильно чье-нибудь сердце, она не протянет и дня; а если она умирает и гаснет, не успев возродиться, то выходит, что в жизни человека есть вещи и поважнее этой.

Содрогаясь от рыданий, Мадлен все же смогла отыскать в гранитолевой сумке носовой платок. Минуту спустя она опять взглянула на приемного сына; глаза у нее чем-то светились.

– Я никому об этом не расскажу, – сказала она. – Ни отцу, ни подругам, конечно, ни Господам, провались они под злые воды. Но ты должен обещать…

– Все что угодно, – беспечно ответил Уильям. – Терять мне, пожалуй, нечего.

– Не говори об этом сам, никому не говори, не привлекай внимания! – взмолилась тут Мадлен. – Постарайся прожить свой срок благоразумно! Создатели мудры, и у меня есть надежда, что их гнев тебя не коснется. Они должны знать, как я… они не разлучат нас!

Она говорила что-то еще и через слово опять тихонько всхлипывала, но Уильям уже не слышал. Что-то прорезало голову изнутри, как отцовская кельма, и в глазах страшно помутнело, время вдруг понеслось гораздо быстрее обычного, и вот уже он стоял в аудитории, выслушивая речь о Заветах, а вот учитель произносил какое-то длинное напутствие – уже на берегу Парка, но Уильям оставался к этому глух, сознавая только сокрушающую его боль. Кельма стучала в хрупкое стекло у висков, и тошнота нещадно стягивала горло, и грудь горела – медленным огнем.

Вот он вышел к старому дубу и опустился на землю. Свет на мгновение забился в глаза, потом снова померк…

Что бы вы думали? Его чудесный Лес заговорил наконец и с ним – своим особым образом; но лучше бы этого не случалось. Каждый лист, каждый папоротник, каждая кисть ягод подалась в его сторону, словно неисчислимые, невидимые волны направились к нему по воздуху отовсюду; и с волнами расходились маленькие вещицы, которые обыкновенно не бывают замечены ни чувством, ни мыслью. Даже теперь трудно было сказать, на что они больше всего похожи: не звуки, не запахи, не полосы дыма, не капли воды, не крохи бисквита, не хорошее и не дурное, не доброе и не злое, не смешное и не грустное, не праздное и не благоразумное. Вещицы эти бросались в него бессвязно, отскакивали и разлетались на совсем ничтожные части, и собирали свои части воедино, и поднимались ввысь крупными искрами, и проделывали весь путь с самого начала – раз за разом, никак не сдаваясь. Тогда он, следуя какому-то новому инстинкту, стиснул измученную голову. Кровь закипала в глазах, но чем сильнее жал он виски, тем с большей темной ясностью представала картина, подобная лихорадочному сну. Редкие вещицы начинали выстраиваться в порядок, сведенные в одно, другое и третье неведомо какой удачей.