Америго - [45]

– У вас не должно быть мыслей об Океане, друг мой, – улыбалась девушка. – Скажите мне лучше – какой вы видите руку Создателя? Как, по-вашему, она выглядит, можно ли ее осязать и есть ли у нее запах?

– Я думаю, она пахнет стряпней моей жены, – раздавалось радостное шамканье. – Мне теперь и не надо никаких других Благ, кроме тех кушаний, которые она готовит – было бы чем жевать…

– Америго сделает вас здоровым юнцом, способным принять его Блага, и ваша супруга будет вечно готовить вам ваши любимые кушанья, – отвечала просветительница.

– Рука творца выглядит как облако, – встревал нечесаный старик, скрючившийся у стены. – Я частенько видел в окно облака, похожие на кисти рук. Отчего и руке не оказаться похожей на облако?

– Вы будете весьма удивлены многообразием форм облаков, плывущих над Америго, – отвечала просветительница.

– Если мы решили думать об облаке, значит, рука должна походить на перину, – говорила тучная женщина из первого ряда. – Мое сомнение – в том, что рассказывал наставник: облака сделаны из воды. Они должны быть сделаны из нежных перин.

– Облака Америго нисходят на берег острова, и его жители нежатся на них, словно на перинах, столько, сколько захотят, – отвечала просветительница…

Они каждый раз вели такие беседы, напоминающие разговоры после приема размышления, и у ожидающих отбытия заметно улучшалось настроение, – а время приводило в аудиторию новых и новых участников, уводя с Корабля старых. Просветительниц также со временем меняли, по несколько иной причине: пожилые люди радовались и внимали этим беседам более всего тогда, когда просветительница выглядела достаточно молодо для того, чтобы быть похожей на их детей, которых они любили и которыми чаще всего гордились.

– Меня принимают на службу, – без особенного восторга поделился Уильям. – Буду помогать… в магазине.

Элли кивнула, чтобы показать, что она все поняла. Он уже объяснял ей, что такое магазин – давно, когда рассказывал о кораблеонах.

– Что это за магазин? Что там за штуковины? – деловито поинтересовалась она.

Уильям поморщился.

– Говори! – потребовала Элли. – Хочу знать! Почему молчишь?

– Женские платья, – нехотя пробормотал Уильям и зажмурился.

– Ты чего? – участливо спросила Элли. – Я тебя не укушу. Сейчас – нет. Ну, не значит, что не сделаю этого потом, – хитро добавила она.

Уильям открыл глаза, но даже не улыбнулся.

– Я думал, ты станешь надо мной смеяться, – признался он. – Они говорят, эта служба совсем смехотворная.

– У них это считается смешным? – озадачилась девушка. – Вот так да! Глупо!

Уильям просиял.

– Я забыл, – радостно сказал он. – Спасибо, Элли! И, – тут радость на лице слегка померкла, – я бы хотел принести тебе что-нибудь оттуда, там наверняка…

Элли вся превратилась в слух, и он смело продолжил свою мысль:

– Наверняка там есть нарядные штуковины. Может быть, ты и права, что взрослые – задаваки, но выглядят некоторые из них – женщины – здорово! В этих платьях. Я подумал, что ты… хотя ты и так хороша… Но я не уверен, что мне удастся что-то вынести.

Элли склонила голову набок и закрутила указательным пальцем повисшую прядь каштановых волос.

– А ты представь, – предложила она, – как ты меня учил, когда мы читали твои книжки.

– Хорошо, – согласился Уильям и напряг силы. – Нет… ни одного не помню. И, по правде говоря, я еще ни разу не был в том магазине.

– Вот печаль! – сказала Элли и прыснула.

Уильям заметил, что она теперь и в самом деле стала принцессой – сказочной красоты.

В тот теплый апрельский день – когда над Кораблем уже высоко стояло солнце, но еще не давали о себе знать грозы, когда должен был совершиться предпоследний для Уильяма и его ровесников выход в Парк Америго – творились странные дела. День начался с Заветов, как и любой другой… но учитель был, как казалось ему, необычайно открыт и мягок, словно он и впрямь желал ему лучшей жизни и вечного счастья, словно он никогда не обманывал его, словно они не сторонились друг друга во взаимных подозрениях двенадцать лет… Может, учитель вел себя так потому, что перед собой видел уже взрослых, воспитанных, благоразумных пассажиров – величайший плод его труда. Странно было вспоминать, что кого-то приходилось удерживать на скамье; странно было повторять то, чем проникнуто каждое сердце; странно было сознавать, что они не всегда называли его своим другом. Он теперь жалел, что ему предстоит с ними расстаться, и они, конечно, жалели о том же самом. Пожалел недолго и Уильям!

На этом странности не закончились.

Когда Уильям спускался по старой деревянной лестнице на берег, омываемый опасными водами, он с тревогой размышлял о том, что будет с ним, когда истечет этот год и запрут на замок тяжелые двери Школы. Он был готов стать кем или чем угодно, подчиняться кому угодно – только ради того, чтобы иметь право всегда приходить в Парк Америго, сохранить обеих своих милых подруг, не дать ни той, ни другой совсем исчезнуть. Но как трудно было это представить! Чем дальше, тем больше нарастал его страх собственного повиновения обстоятельствам, страх рано или поздно сделаться таким же несчастным, неудовлетворенным и злым, как его отец и, должно быть, многие другие люди. Это казалось совершенной глупостью и в то же время самым вероятным исходом; ведь теперь он видел Элли так мало, но, подумать только, почти с этим смирился! Было ли это следствием воспитания, влияния учителя, преданности любвеобильной матери, которая была с ним все же намного дольше, – или он просто-напросто привык к тому, что так или иначе приходится возвращаться на палубу?