Амелия - [12]

При этих ее словах Бут счел нужным отвесить низкий поклон, скорее всего из учтивости, а мисс Мэтьюз после минутной заминки продолжала:

– Вы помните, как однажды в собранье между мной и мисс Джонсон вышел спор, кому из нас стоять в первой паре танцующих? Моим кавалером были тогда вы, а с нею танцевал молодой Уильямс. Не буду останавливаться на подробностях, хотя вы, наверное, их уже давно забыли. Достаточно сказать, что вы нашли мои притязания справедливыми, а Уильямс из малодушия не решился поддержать домогательства своей дамы, которую после этого едва уговорили танцевать с ним. Вы еще сказали тогда (я в точности запомнила ваши слова), что «ни за какие блага в мире не позволили бы себе оскорбить ни одной из присутствующих дам, однако, нисколько не опасаясь задеть кого-либо, считаете себя вправе утверждать, что в целой округе не сыскать такого собранья, на котором бы эта дама (а подразумевали вы вашу покорную слугу) была недостойна стоять впереди всех», и, «появись здесь даже первый герцог Англии, – сказали вы, – в тот момент, как эта дама, стоя в центре залы, объявила свой танец, я не позволил бы ему выступить со своей дамой впереди нее».

Эти слова были мне тем более приятны, что втайне я ненавидела мисс Джонсон. Хотите знать причину? Что ж, скажу вам откровенно: она была моей соперницей. Такое признание, возможно, вас удивит, ведь вы, я полагаю, не слыхали, чтобы кто-нибудь за мной ухаживал; и до того вечера мое сердце и впрямь оставалось совершенно равнодушным к кому бы то ни было на свете, но мисс Джонсон соперничала со мной красотой, нарядами, богатством и встречала восторг у окружающих. Мое ликование по случаю одержанной победы столь же трудно передать, как и мое восхищение человеком, которому я была главным образом ею обязана. Торжества моего, я полагаю, не могли не заметить все присутствующие, тем более, что я сама этого желала; что же касается другого чувства, то мне удалось так искусно скрыть его, что никто, я уверена, ни о чем и не заподозрил. Но вы казались мне в тот вечер ангелом. Я решительно всем была очарована – и тем, как вы смотрели, и как танцевали, и как говорили.

– Боже мой! – вскричал Бут, – мыслимо ли это? Вы столь щедро расточали мне незаслуженное внимание, а я-то, олух этакий, ничего не приметил?

– Поверьте, – ответила мисс Мэтьюз, – я старалась как могла, только бы вы ни о чем не догадались, и вместе с тем едва ли не ненавидела вас за то, что вы ничего не замечали. О, почему, мистер Бут, вы не оказались более проницательным? Я отвечу за вас сама – вы намного удачнее распорядились своими чувствами, полюбив женщину не в пример лучше меня и вскоре взяли ее в жены. Я должна была бы расспросить о ней – мне следовало начать с этого, но я недостойна заводить о ней речь, недостойна называть ее своей знакомой.

Заметив, что собеседница близка к новому взрыву отчаяния, Бут поторопился прервать ее просьбой рассказать ту часть истории, которая была ему совсем неизвестна, опустив все предшествующие события. Рассказ был продолжен следующим образом:

– Как вам известно, мистер Бут, я потом уехала из города в связи с кончиной бабушки, и случилось так, что вскоре после моего возвращения в отцовский дом в нашей округе разместили на постой несколько драгунских эскадронов. Среди тамошних офицеров был корнет с ненавистным мне именем Гебберс; имя это я не в силах была бы произнести, если бы не испытывала радость при мысли, что его больше нет в живых. Мой отец, будучи, как вам известно, горячим сторонником нынешнего правительства,[60] имел обыкновение приглашать к себе офицеров; не изменил он ему и на этот раз. В короткий срок этот корнет сумел расположить к себе бедного старика (думая о нем, я не могу удержаться от слез) столь необыкновенным образом, что едва ли не поселился у него и в своем эскадроне появлялся редко, разве только по настоянию командиров. Не стану распространяться о его наружности – она никак не может характеризовать человека; скажу лишь, что ни одна женщина не могла перед ним устоять. Природа явно постаралась облечь свое омерзительное творение в самую что ни на есть привлекательную оболочку. Сказать по правде, он был красивее всех мужчин, каких я когда-либо видела, за исключением только одного… Уверяю вас, я встретила и более красивого… право же…но… Помимо внешности все изобличало в нем джентльмена: он был обходителен, чрезвычайно благовоспитан, отменно говорил по-французски и чудо как танцевал, но особенно расположила к нему отца его склонность в музыке, которую, как вы знаете, этот добрейший человек любил без памяти. Вот только если бы мой отец не был так податлив на лесть; я часто слыхала, как Гебберс до небес превозносил игру отца, и видела, что эти похвалы доставляли старику необычайное удовольствие. Сказать по правде, это единственное, чем я могу объяснить из ряда вон выходящее расположение, которое мой отец питал к этому человеку, расположение столь сильное, что Гебберс стал членом нашей семьи.

Однако именно это обстоятельство, внушившее, по моему убеждению, глубочайшую симпатию отцу, вызвало у меня совершенно противоположное чувство: музыка никогда не доставляла мне ни малейшего удовольствия, и стоило большого труда уговорить меня выучиться игре на клавикордах, причем мои успехи на этом поприще были более чем скромными. Поскольку этот человек нередко был причиной того, что меня против воли побуждали играть, я начала испытывать к нему вследствие этого некоторую неприязнь. Что же касается его наружности, то, уверяю вас, я довольно долго оставалась к ней совершенно равнодушна.