Алтай 2009-01 - [47]

— Вам не холодно? — спросил Яковлев.

— Нет, — ответил Государь. — Спасибо, что нашли кибитку для Александры Федоровны и Марии. Им в открытой повозке было бы холодно.

У Яковлева заскребли на сердце кошки. Император всегда казался ему небожителем. Он был человеком из другого мира, таинственного и недоступного, куда простому смертному невозможно заглянуть даже одним глазком. Он был словно Бог, живущий на Олимпе и общающийся только с себе подобными. Он привык, что все, вне зависимости от ума и сословия, должны заботиться о нем, потому что только он может сделать других счастливыми. Всего одно его слово могло вознести человека на небеса или опустить в бездну. И вдруг это спасибо за убогую кибитку… Какое усилие он должен был сделать над собой, чтобы произнести это слово. А, может быть, ему и не требовалось делать никакого усилия? Может быть, он такой же, как я, как Гузаков, как все остальные, подумал Яковлев. И ему тоже не чужды простые человеческие чувства, в том числе обычная благодарность? Он повернулся к Государю и сказал:

— К сожалению, ничего лучшего в Тобольске найти не удалось.

— Я так и не рассмотрел этого города, — произнес Государь тоном, в котором звучало сожаление.

— Это трудно было сделать, — заметил Яковлев. — Кобылинский не хотел рисковать вашей безопасностью.

— Вы снова имеете в виду революционеров? — спросил Государь с оттенком иронии.

— Не только. Очень многие считают виновником всех своих несчастий русскую монархию.

— Ни один государь не в состоянии сделать всех своих подданных счастливыми, — заметил Николай грустным голосом. — Он может лишь создать условия, в которых каждый человек мог бы проявить свои лучшие способности. И эти условия должны быть равными для всех. В этом заключается главная справедливость власти.

— О каком равенстве можно говорить в стране, где существуют сословия? — Яковлев произнес это спокойным тоном, но в его голосе слышалось твердое убеждение. — Разве может сын крестьянина получить то же образование, что и сын промышленника или банкира? Я уже не говорю о детях дворян.

— Вы же знаете, что дворянство дается за особые заслуги перед отечеством, — сказал Государь, и Яковлев неожиданно увидел, как в его глазах промелькнули так не соответствующие разговору веселые искорки. — А деды или даже отцы нынешних промышленников и банкиров наверняка были крестьянами. В России все сословия идут от простого мужика. Кто способнее, тот и выбивается наверх. Вы думаете, у вас будет по-другому? Никогда ни одна власть не сделает всех своих подданных одинаково счастливыми. Утверждать противоположное, значит быть наивным или идти на сознательный обман.

— Но разве справедливо, когда одни работают, не покладая рук, а другие, не пошевелив пальцем, живут в роскоши и несметном богатстве? — Яковлев заговорил страстно и искренне, его задели за живое слова царя.

— Что такое, по-вашему, работа? — спросил Государь, и его лицо сразу стало серьезным. — Управлять государством — это работа? А быть министром или промышленником, командовать армией, писать стихи, наконец? Да, некоторые имеют богатство и не работают. Но ведь они его не украли, его заработали их отцы и деды. Разве не справедливо пользоваться тем, что досталось в наследство от родителей? У вас есть дети?

Яковлев никогда не связывал свою жизнь с семьей. До того, как стать боевиком, у него была девушка Катя, на которой он собирался жениться. Но полная тревоги жизнь экспроприатора не позволила сделать это. А когда, скрываясь от полиции, пришлось уехать за границу, он потерял свою Катю навсегда. Семью заменила опасная работа революционера. Борьба во имя счастья и справедливой жизни своего народа. Это было сознательное решение зрелого человека, и ни о какой наивности здесь не могло быть и речи.

Перед глазами вдруг всплыли лица всех, кто сидел за длинным столом на совещании у Троцкого. Он помнил их взгляды, жесты, реплики, их горящие глаза.

Ни одного из них тоже нельзя было назвать наивным. Это были люди, одержимые идеей. Проще говоря, фанатики. Они или погибнут, или добьются своего. Если погибнут, тогда конец революции, тогда все останется по-старому или почти по-старому. Это понятно. А если победят? Неужели после этого опять начнут возникать новые сословия? Неужели снова произойдет разделение на богатых и бедных? Для чего тогда делается революция?

Вопросы были неудобными, и Яковлев мучительно искал ответы на них. Должен ли профессор получать больше крестьянина? Если нет, тогда зачем становиться профессором? Зачем долгие годы или даже десятилетия, изнуряя себя, постигать знания, открывать законы развития природы и человека, создавать достойные удивления машины и никогда невиданные дотоле материалы и учить этому юное поколение? Но если не будет профессоров, художников, писателей, артистов жизнь общества вернется в первобытные времена… Яковлеву показалось, что он бредит.

Высоко в небе, тревожно гогоча, тянул на север большой косяк гусей. Государь поднял голову, провожая их взглядом. Только теперь он по-настоящему ощутил, что пришла весна. С каким нетерпением он ждал ее в прошлом году. Но вместо ожидаемых перемен к лучшему она принесла крах. Что за чудовищная сила тянет Россию на дно, мучительно думал Государь, глядя на стремительно удаляющихся гусей. Кому невыгодно, чтобы она развивалась, как и другие передовые государства, а ее народ благоденствовал? За что нам такая кара? Он снова повернулся к Яковлеву и начал всматриваться в его лицо. Ему хотелось как можно больше узнать об этом человеке, ведь это был первый большевик высокого ранга, с которым свела судьба. Но он не находил в нем ничего особенного. Яковлева можно было принять за человека высшего света, каких немало видел на своем веку Государь. Почему же он рушит то, что кровью и потом создавали его предки? Какие силы руководят им?