Алракцитовое сердце - [10]

Потом в Спокоище появился преподобный Терош Хадем: стало чуть веселее.

Как-то раз, крепко перебрав, священник дал волю любопытству и задал вопрос, беспокоивший его, должно быть, с самого знакомства:

- Скажи-ка честно, Деян. Вот ты просишь меня о городах и приятелях моих прежних рассказывать, о "большом мире", как вы его тут зовете, - просишь и просишь. Ну мне-то ладно: почему б не рассказать, раз просишь? Но какая тебе охота слушать - не пойму. Ты ведь... - Преподобный Терош скосил глаза под стол, зарделся, поняв, что разговор выходит бестактный. Но остановиться уже не мог. - Ты же, безбожник, в чудеса Господни не веришь, знаешь, что самому тебе ничего этого в жизни не видать. Только душу зазря тревожишь, раззадориваешь. Но просишь каждый раз. И почему? Это ж все равно, что... - он в последний момент прикусил язык, смутился окончательно и замолк.

Мажел взглянул на священника неодобрительно, а Нарех рассмеялся в густые усы:

- Все равно, что безногому на танцы ходить? Так он, бывает, и ходит.

Преподобный Терош поперхнулся хреновухой.

- Не смущай гостя, брат, - поспешил вмешаться Деян. - Ну, так оно все, и что такого? У меня ступни нет, а не глаз и ушей... Почему б не посмотреть и не послушать?

- Ну, и то верно: почему бы и нет, - со вздохом сказал священник, посчитав, видно, что Деян смысла его слов не уловил.

Но Деян вопрос понял: намеренно уклонился от ответа. Не знал, как объяснить и стоит ли.

Мысль о том, что он сам, братья, Орыжь, их глухой край - часть чего-то неизмеримо большего, удивительного и многообразного, заставляла ярче переживать всю горечь положения слабого здоровьем калеки: это священник подметил верно. Но вместе с тем она доставляла странное, необъяснимое наслаждение, как и картины чужого благополучия. Порой он завидовал, завидовал страшно, по-черному, в чем, конечно, стыдился признаться. Но легче было б признаться в этой зависти или даже потерять вторую ногу, чем отказаться от того, чтобы наблюдать, как жизнь - в ста шагах, в ста верстах - течет, точит камень...

Господин Фил Вуковский в "Науке о суждениях и рассуждениях" настаивал, что верное рассуждение - обязательно непротиворечиво, потому Деян подозревал в мыслях и чувствах своих какую-то ошибку, однако найти ее не мог и поделать сам с собой ничего не мог: так уж думалось и чувствовалось.

"Младший пострел умом не берет - зато силы невпроворот. Мал нахал, да удал", - добродушно посмеивался отец много лет назад, когда Деяну, тогда еще здоровому и крепкому мальчишке, случалось совершить какую-нибудь дурную проделку: в отличие от Нареха он всегда попадался. Деяну шутка обидной не казалась. Напротив, отрадно было думать, что мозгами ворочать и осторожничать предстоит старшим, а ему в жизни достанется что поинтереснее: но вышло все шиворот-навыворот. После увечья удаль и сила стали для Деяна чем-то вроде чародеев мы и парусных лодок на большой воде из сказок сумасшедшей Вильмы: настолько далеким, что и нереальным вовсе. Из всех случившихся несчастий иногда самым горьким казалось то, что отец умер, так и не придя в сознание, не сказав ни слова, не дав никакого напутствия...

Наставления преподобного Тероша и других доброхотов на душу не ложились, а братья не лезли, - за что Деян был им весьма благодарен.

Своим не предписанным пословицей умом он со временем дошел до мысли, что проку нет ни в сожалениях, ни в мечтах, ни в сказках, ни в чужой мудрости. Тягу к задушевным разговорам потерял, предпочитая наблюдать и слушать. Иногда с горькой улыбкой вспоминал бормотание сумасшедшей Вильмы: как можно "принять" или "не принять" судьбу, если твоя судьба и есть то, что есть ты и твоя жизнь?

За прошедшую со дня происшествия на Сердце-горе дюжину лет Деян Химжич превратился из мечтательного и проказливого мальчишки в угрюмого молодого мужчину себе на уме; свой тяжелый нрав он вполне осознавал, но нисколько его не стеснялся.

Переменилось многое.

Старые приятели, товарищи по играм, жили кто как: одни перессорились или позабыли друг друга и только здоровались мимоходом, другие - нет-нет да и поминали старое, поддерживали дружбу. В жизни хватало всякого, и дурного, и хорошего, и нелепого - как поездка с братьями в волковскую "ресторацию", которая завершилась лихой попойкой и ночью в стогу с рябой болтливой девкой, известной на все Спокоище любительницей гульнуть, пока муж в той же "ресторации" упивается до беспамятства. Огорчать Нареха объяснением, что не стоило брать на себя труд это все подстраивать, Деян не стал, но впредь к его затеям решил относиться с осторожностью. Рябой болтушке Деян был благодарен, и спаться с тех пор стало чуть спокойнее, однако от воспоминаний о волковском загуле делалось муторно на душе и отчего-то хотелось умыться ледяной, прозрачно-чистой колодезной водой: вылить на себя сразу целое ведро.

Случались и большие урожаи, и голодные годы, и засухи, и паводки, и похороны, и свадьбы...

А потом настала весна, в которую пришли королевские вербовщики.

Мажел и Нарех к речам капитана отнеслись без большого доверия, но с интересом, и от закона уклоняться не стали.