Альпийский синдром - [19]

И он снова засмеялся, шлепнул в ладони и быстро-быстро потер одну о другую.

Я и не хотел – улыбнулся, сказал, что и «драгоценному месту» сидится замечательно, и есть с кем спать, но мне бы посмотреть теперь канцелярскую мебель…

– Дрянь! – схватив меня за рукав и хитро щурясь, забормотал Лёпик. – Не на что смотреть. Но если надо…

– Не надо. Это я к слову.

– А если к слову, пойдемте, пойдемте, – он поманил меня в подсобку, снова шлепая в ладони и сверкая вороватыми, как у мыши в крупе, глазками, – есть у меня одна кухонька…

Подсобка, а на деле комната, уставленная не распакованной мебелью, с диваном у стены и приставленным к дивану столом, была, как я сообразил, местом, где Игнат Иосифович любил уединяться с друзьями и подругами, как о том не утихала, несмотря на все его заверения в обратном, людская молва. Смахнув со стола с лиловыми потеками и сальными пятнами, налипшими на столешнице, непотребный сор – конфетные обертки и высохшие хлебные крошки, Лёпик нырнул лицом и рукой в какую-то тумбочку, порылся там, выудил бутылку коньяка и со смешком бухнул ею о крышку стола.

– А, Евгений Николаевич?! А?! – торжествуя, потер он руки. – Нет, я не потому, у меня сегодня праздник. Какой? День рождения. Какого числа? Уже прошел, но вы-то здесь сегодня! Я понимаю, вы – ого-го, прокурор! – а кто я? Но если по рюмочке? Я магазин запру – никто и не узнает…

Изображать невинность было поздно: однажды я уже сидел за одним столом с Лёпиком. Директор маслозавода Мирошник зазвал меня на уху и шашлык, и когда мы подъехали к ставку, там уже колдовал над котелком невзрачный мужичонка в фартуке, с хитрыми глазками и бордовым цветом лица. Мужичонка разливал по кружкам уху, вертел над углями шампурами, потом подсаживался и пил с нами на равных, – почему бы ему не пить? Я никогда не был снобом, должностью и образованием не кичился, с простыми, не чиновными людьми запросто сиживал за пивком или чем покрепче, а в тот день еще и зазывал: «Игнат Иосифович, не тушуйтесь, что вы все в стороне? Давайте к нам! Выпьем еще по одной!» И только позже прознал, кто таков этот Игнат Иосифович.

Черт его знает, может – в самом деле?..

Я посмотрел в окно – там было неласково, пасмурно, и по запотевшему стеклу секли серые дождевые струи. Где-то далеко, в другом городе – Даша: верно, сетует на непогоду и попрекает меня: опять дождь, опять в доме и кот не валялся, опять этому лентяю и лгуну, то есть мне, – счастье…

– Ладно, закрывайте свой магазин, – согласился я, ухмыляясь Лёпику одобрительной скользкой ухмылкой и вместе с тем испытывая неловкость и подобие стыда за то, что с моего согласия совершалось. – Только быстро, дел невпроворот. И в машине водитель ждет.

– Айн момент! У меня тут салака в масле, балычок, печенье…

Мы споро и незаметно опорожнили бутылку, и Игнат Иосифович тут же добыл из тумбочки вторую.

– Абрам и Сара ходят парой, – пояснил, маслясь и потирая ладони.

Я не чувствовал себя пьяным, но – расслабленным, добрым, покойным, и почти забыл о Даше, об Игорьке и дожде за окном. Почти – потому что за хмельной завесой что-то, живое и обиженное, как брошенный ребенок, тихо ворочалось в глубине души невысказанным упреком. Но я упрямился: какой, к черту, упрек, когда вот она, вольная воля, свобода от всех и от всего!..

– Черт с вами! – согласился я не без внутренней борьбы с самим собой. – Но только если скажете, зачем спалили заготконтору.

Лёпик хитро и тонко ухмыльнулся, глянул своими мышьими глазками и выдал скороговоркой:

– Дали четыре года, а если бы не сжег – впаяли бы десять…

А затем произошло то, что произошло. Едва выехали за город, я сказал Игорьку, что машину поведу сам. «Но…» – хотел было возразить тот, и тогда я пьяненько и злобно рявкнул: «Что такое?!.»

9. И Аз воздам!

Все решилось в одни сутки. Все-таки пришлось идти в травмпункт и там врать, что свалился с лестницы, потом меня быстро и вполне цинично, как загнанного коня, осмотрел хирург (хирургу пришлось соврать о том же), сообщил, что порваны связки, и назавтра велел явиться для госпитализации.

– Если боитесь операции, – хирург ухмыльнулся мне в лицо и хрустнул суставами пальцев с рыжими жесткими волосками, – можете отказаться: так или иначе, заживет. Но одно плечо будет ниже другого. Будет болтаться, вот как сейчас – вверх-вниз…

«Не отвертеться, – уныло подумал я, тотчас проникаясь неприязнью к этому самодовольному типу, так мерзко, так нагло похрустывающему передо мной пальцами. – «И Аз воздам!» – в обличье рыжего коновала. Зарежет – и глазом не моргнет».

– Нет-нет, не боимся! – почуяв, что я скажу сейчас нечто резкое и злое, чего не стоило говорить, опередила меня Даша. – А операция… – Она, по всей видимости, хотела спросить, не опасна ли операция, но увидела на моем лице злые желваки и спросила об ином: – …когда?

– Скоро, – отрезал рыжий, но все-таки снизошел и смягчил тон. – Вы не волнуйтесь: разрезали, сшили, зашили – всего делов-то.

«Попадись ты мне, уж я бы тебе разрезал, сшил и зашил! – возмутился я, еще и потому злобясь, что хирург оказался прав: я боялся операции, даже самой пустячной, – и, не в силах совладать с этим унизительным, подкожным страхом, ощущал себя не лучше побитой собаки. – Что с него взять? Рыжий он есть рыжий!»