Альманах немецкой литературы. Выпуск 1 - [83]

Вопрос о том, существуют ли две (или даже больше) немецкие литературы, занимал не только теоретиков (с особой охотой обращавшихся к нему), но и писателей. Как бы подводя итоги, Г. де Бройн в интервью (опубликованном к началу Лейпцигской книжной ярмарки 1990 г. в совместном литературном приложении журнала «Цайт» и еженедельника «Зоннтаг») сказал: «Дискуссия о двух немецких литературах была бессмысленной». Сам он, по его словам, всегда рассматривал свои книги как часть единой немецкой литературы и оспаривал факт существования самостоятельной национальной литературы ГДР. Правда, замечал он, созданная в Восточной Германии литература тематически, «в той степени, в какой она восприняла «сюжеты» гэдээровской действительности», а также и благодаря особым условиям ее возникновения сохранила «особый оттенок». «Однако она была частью немецкой литературы так же, как и другие немецкоязычные литературы, сохранившие областническую специфику».

Сходное мнение высказали некоторые другие писатели ГДР — в том числе и переехавшие из нее, например, Гюнтер Кунерт: «Среди многих бесплодных дискуссий и обсуждений последних лет и десятилетий самыми драматичными были, пожалуй, споры о единстве или раздвоенности немецкой литературы». Ясную позицию по этому вопросу некоторое время назад занял и Штефан Хайм: «Что касается меня, то я считаю — обе немецкие литературы, как литература Федеративной Республики, так и литература ГДР, написаны на одном и том же языке и взаимно воздействуют одна на другую. Как бы сильно ни отличались их отдельные произведения по своей тематике, умонастроению или стилистическим моментам, все же, несмотря ни на что, они принадлежат к одной и той же немецкой литературе».

Независимо от того, где — в ГДР, в Западном Берлине, в Гамбурге, Цюрихе или в Вене (или в Швеции, как книги Петера Вайса) — она создается, существует одна литература немецкого языка, и в этом смысле можно, я думаю, говорить о немецкой литературе, а не о «немецкоязычной литературе» — «до ужаса неудачная формулировка, принятая повсюду на вооружение» (Томас Бернхард).

Тем временем и журналисты и ученые стали осторожнее в вопросе о своеобычности литературы ГДР. Так «идет на уступки» Уве Виттшток в предисловии к своей книге «От Сталиналлее к Пренцлауерберг», где он описывает «пути литературы ГДР в 1949–1989 гг.»: «Все попытки «приписать» писателей одного языка на основании их «тональности» и предпочитаемых ими тем к определенному государству приводят к очевидным передержкам». Это, разумеется, не исключает того, что в качестве объекта исследования понятие «литература ГДР» будет охотно применяться в университетах — и именно сейчас, поскольку речь идет об окончательно очертившейся теме, для этого появились все основания.

Тема была. В литературе 80-х годов она необязательно бросалась в глаза, но, оглядываясь сегодня назад, можно лишь удивляться имевшемуся в ней количеству замыслов и порывов, намеков и предчувствий. «Чтобы разрушить Стену, существующую в головах, — говорится в повести Петера Шнайдера «Перепрыгивающий стену» (1982), — понадобится куда больше времени, чем того требуют любые мероприятия по сносу реальной Стены».

Вот несколько строк — ставших уже почти пророческими, а тогда встреченные резкими нападками и непониманием — из поэмы Бото Штрауса, опубликованной в 1985 году: «Хотя бы на миг ощути, / какой болью терзается сердце / того, кто — как некогда Клейст — / страдает, видя родную страну разделенной. / Но только подумай — как это будет, / когда она вновь станет единой, / когда в наших душах / будет играть свою пьесу / История!»

Еще в середине 80-х годов одна лишь мысль о «Reunieren» находилась под строжайшим запретом — а это слово означает не только «воссоединение», но также «примирение» и «встреча», «сбор». Поэтому даже вопрос в стихотворении: «Разве я не рожден в моем отечестве?» — показался весьма подозрительным! И ретиво был заклеймен критиками как «новая германофилия» и «лирика эпохи перелома».

Первой фразе из опубликованной в том же году повести Торстена Бекера «Поручительство» повезло гораздо больше — она бойко и безболезненно внедрилась в сознание общества, хотя была тоже довольно странной: «Может быть, в Германии еще есть место, где жители ФРГ имеют возможность что-то рассказать. Это место — транзитный автобан». А двумя годами позже — как описывалось в моем обзоре литературы за 1987 год — не только Бекер, но и два других молодых западногерманских автора послали героев своих романов на восточно-берлинскую телебашню созерцать город, в те времена строго разделенный: быть может, это было случайностью, но слабо мерцающее «освещение Бранденбургских ворот» (Михаэль Клееберг)[28] «казалось сверху ненавязчивым намеком на то, что здесь, на периферии, в темноте, жило своей жизнью что-то, вытесненное из сознания».

Тогда же, в 1987 году, появилась повесть, в которой читатель сталкивается с неожиданным и необычным наблюдением главного героя. Место действия — боннский вокзал: «Остальные пассажиры, стоящие на перроне — собранные, аккуратные, ухоженные, целенаправленные, — показались ему не людьми, а половинками людей. Кругом сновали одни лишь ополовиненные люди. Их недостающие половинки точно так же сновали в Лейпциге. Те, которые суетились здесь, прямо-таки излучали развитость и прогрессивность. Им и невдомек, что за беда с ними приключилась, чего им недостает. И никто, если бы его спросили, не сказал бы, что ему не хватает его лейпцигской половинки, его дрезденской части, его мекленбургской протяженности, его тюрингской глубины. (…) Однако он удивлялся, почему никто не воскликнет: мы — половинки. А уж сам он — тем более».