Альманах немецкой литературы. Выпуск 1 - [82]

Существует ли она вообще: литература 80-х годов? Классификация процесса литературного развития по десятилетиям, «периодизация» на основе чисто календарных данных, как правило, ставится многими критиками под сомнение. «Кто считает разработку периодизации обременительным занятием (и таких немало)», — писал в 1987 году литературовед Хельмут Кройцер, тот с удовольствием иронизирует над теми вымученными решениями, которыми пробавляются при рассмотрении литературы второй половины столетия как германистика, так и литературная критика, рассуждающие, в надежде выйти из затруднительного положения, о литературе 50-х, 60-х, 70-х годов. Кройцер возражает скептикам, считая, что подобное членение литературного процесса — по десятилетиям, если не относиться к нему слишком строго и однозначно, — может оказаться исключительно плодотворным и полезным.

Итак, о литературе 80-х годов: Райнхард Баумгарт в своем ответе на мой (наряду с прочими) доклад «Эпоха обломков» задается вопросом, «может ли и должна ли на определенном временном отрезке существовать единая литература, или же мы создаем это единство, исходя из соображений удобства и любви к порядку?» Напрашивается подозрение, «что как не было литературы 80-х годов, так и не будет литературы 90-х годов, что все это — лишь порожденная стремлением ко всеупорядочению система дат и чисел, существующая в наших головах». Возможно. Впрочем, речи о «единой литературе» я и не вел; да и Баумгарт вскоре тоже приходит к выводу: «Эта вдолбленная в нас десятичная система исчисления за прошедшие десятилетия на удивление много дала для понимания литературного развития».

Вот как обстоят дела. В 1959 году, спустя десять лет после образования двух немецких государств, молодая немецкая литература вышла на мировой уровень — благодаря «Жестяному барабану» Гюнтера Грасса. Появление этого романа знаменует собой кульминационную точку литературного развития в 50-е годы и предвосхищает 60-е: добились признания писатели «Группы 47», бурно дискутировались романы Бёлля и Грасса, Йонзона (переселившегося из ГДР) и Мартина Вальзера. В то же время уже к началу 60-х годов наметилось и противотечение; экспериментальная и политически ориентированная литературы единым фронтом выступили против традиционных форм повествования. Переход к 70-м годам целиком осуществлялся под знаком мятежа в области культуры, а также под знаком сомнения литературы в собственных силах: искусство перестало пользоваться спросом и — как казалось — более всего у самих художников. Но «визг пилы» обманчив — он не дает ни малейшего представления о том, «насколько толст тот сук, на котором сидит литература», справедливо писал Ханс Магнус Энсценсбергер в 1968 году. Между 1970 и 1980 годами немецкая литература мучительно приходила в себя, заново училась писательскому искусству, создавая автобиографические и другие доступные пониманию тексты.

Наметилось робкое «возвращение рассказчика»; уже в это время существовали предшественники биографически-исторического романа, с таким разнообразием и блеском проявившего себя в 80-е годы (вспоминаются «Гёльдерлин» Петера Хертлинга, «Моцарт» Вольфганга Хильдесхаймера, «Я — Волькенштейн» Дитера Кюна и «Кольхаас» Элизабет Плессен).

Сногсшибательным подтверждением правомерности «подекадного» мышления стал тот факт, что и 1989 год в конце концов оказался некоей литературно-исторической вехой. Несмотря на это, подобная классификация остается, безусловно, лишь вспомогательной моделью, аварийной эвристической конструкцией — до тех пор, пока не найдены иные, лучшие варианты. Периодизация литературы по десятилетиям заранее вносит определенный порядок в процесс исследования, помогает создать общую картину происходящего и — что самое главное — не преувеличивает своих возможностей, в отличие от встречающихся порой описаний эпохи и всякого рода навешивания литературоведческих ярлыков.

Год 1989-й — на такой прогноз смело можно решиться — сыграл в истории литературы важную роль, но не только в истории литературы. И хотя в то время, когда пишутся эти строки, еще существует государство, именующее себя ГДР, но с осени 1989 года особой немецкой литературы ГДР, если она вообще когда-либо существовала, больше нет: она в известной степени утратила саму основу своего существования.

Существовала ли литература ГДР когда-нибудь вообще? Или эти три заглавные буквы ценились критиками и исследователями лишь из-за того, что облегчали распределение литературных явлений по рубрикам? Вспомним о том, что утверждение «второй немецкой литературы» происходило в обстановке постоянного одобрения (с западной стороны) и растущего самосознания (с восточной), а также о том, что на возникшую в ГДР литературу вплоть до 60-х годов в Федеративной Республике едва обращали внимание — впоследствии, правда, ее признавали с тем большей энергией. С конца 60-х годов аббревиатура ГДР у нас, на Западе, стала своеобразным фирменным знаком; литература «с той стороны» оценивалась как занимательная, легко читаемая, вызывающая живой интерес — и надо сказать, в общем-то не без оснований.