Альманах немецкой литературы. Выпуск 1 - [50]
Что это, спрашивает он и показывает на мой топор.
Мой дровосековский топор, говорю я. И быстро показываю на свою шляпу: А это шляпа дровосековская.
А ты, спрашивает господин Вейльхенфельд, сам ты кто?
Я — дровосек.
Значит, в княжескую гильдию ты не попал?
Нет.
Что ж, тогда на будущий год, если праздник такой еще будет, говорит господин Вейльхенфельд. Тогда он на чуть-чуть выходит из куста и под жестяную музыку, с которой уходит дальше по улице праздничная процессия, говорит мне: Послушай, Ханс, сделай для меня кое-что. Засовывает свои дрожащие белые пальцы в кармашек на жилете и достает оттуда две монетки. Ты ведь знаешь, что я иногда гуляю в этом саду, спрашивает он меня.
Из-за свежего воздуха, отвечаю я.
Совершенно верно, говорит он. И ты, наверное, знаешь, что в этом году появилось особенно много всяких вредных насекомых. Ты это знаешь?
Нет.
Ну хорошо, говорит он, теперь ты это знаешь. Жуки, улитки и прочая дрянь, которая все пожирает и на которую наступить можно, особенно если глаза слабеют.
А?
Ну мои, например.
Ах, вот что.
Вот, возьми, говорит господин Вейльхенфельд и протягивает мне эти монетки, пять марок и еще пять. Сходи в аптеку и купи мне что-нибудь от этого. Только не говори, что это для меня, скажи, что вам самим нужно. От насекомых, что-нибудь сильнодействующее, чтобы не отпугивало просто, а убивало сразу.
Но ведь, говорю я, в Городской аптеке сегодня отец дежурит.
Тогда сходи в другую, говорит господин Вейльхенфельд, он немножко теряет терпение со мной, потому что он, наверное, думает, что я не хочу сделать ему одолжение. Когда купишь, засунь мне это в почтовый ящик, ты ведь знаешь, где он. А на сдачу купишь себе что-нибудь. Потом господин Вейльхенфельд быстро оглядывается и, убедившись, что никого поблизости нет, слегка хлопает меня по плечу.
Сбегай, говорит он, купи.
Куплю, конечно, говорю я, и в ящик положу. Так, значит, я пошел, говорю я и ухожу и начинаю махать ему рукой.
Значит, так, говорит он и не машет.
Когда солнце село за трикотажную фабрику Диттриха, и в сумерках уже с трудом можно было различить и небо, и дома, и мой топор со шляпой, и меня уже перестали спрашивать, к какой гильдии в процессии я принадлежу, я вздохнул с облегчением. Почти во всех домах и магазинах было темно, когда мы мимо них проходили, освещена была только ратуша перед нами, потому что там внутри сидели люди, которые наш праздник устраивали. Я снял шляпу, засунул под мышку топор, под мою дровосековскую куртку, и в Аптеке у Льва купил что-нибудь сильно-действующее от насекомых, пожалуйста, быстренько бросил в его ящик, и сразу у меня настроение веселое стало. Я не пошел больше к своей гильдии, где про меня, наверное, уже позабыли, а прошел немножко вместе с последней, огромной гильдией угольщиков, в которой моя сестра была. А она все это время ревела, потому что была всего лишь угольщиком. Ведь ей же обещали, что ей разрешат быть цветочницей, идти с корзиночкой перед процессией и рассыпать цветы, а все по ним будут потом идти, и княжеская чета — самая первая. И даже еще перед слоном, которого нам цирк Корона напрокат дал для праздника, только он совершенно не годился для процессии, потому что весь дрожал от старости и на нем какая-то плесень была. Но потом княжеская чета передумала, и они взяли себе другую цветочницу, а мою бедняжку сестру просто-напросто засунули к угольщикам. А у угольщиков вообще все было просто дрянь, им даже топоров не досталось. У них был просто кусок дерева или сук какой-нибудь, чтобы было из чего уголь жечь, но даже и их не раздавали, а каждый должен был принести с собой. А мама, конечно же, в спешке не нашла никакого сука и дала сестре просто тоненькую веточку, которая даже еще слишком зеленая была, чтобы из нее уголь жечь, да еще к тому же кто-то из угольщиков ее у сестры отобрал. Так что ничего удивительного, что она всю дорогу ревела. У нее от слез даже усы с бакенбардами, которые ей мама нарисовала, чтобы она хоть немножко была похожа на угольщика, все расплылись и по шее стекали.
Ну не реви ты, Гретель, я ее все время уговаривал, но она никак не могла успокоиться.
И мне потихоньку пришлось отстать, чтобы ее слез не видеть.
Пока я не оказался совсем в хвосте процессии вместе с Гаупером, Мюллером и Хайнрихом, у которых отцы все с гнильцой были, и они в процессии вообще никого не изображали, а просто шли и смеялись над всеми. Может, я еще и больше бы отстал, если бы дворники, которые шли сразу за процессией с ведрами и убирали весь мусор, который покрупней, не стали нас своими метелками подгонять. Мы уже порядком устали и зевали все время, а ведь праздник только начинался.
Для праздника на рыночной площади поставили длинные столы и скамейки, когда солнце зашло, их освещал прожектор, который стоял на крыше ратуши. Так что этим теплым вечером там можно было уютно посидеть, покурить, что-нибудь съесть и выпить и неторопливо потолковать о нашем городе, о его прошлом и будущем. Столами заставлена вся площадь, и даже еще на улицах, которые на площадь выходят, тоже столы стояли. Поэтому господин Вейльхенфельд из своего заколоченного эркерного окна — через щели между досками — мог немножко видеть и слышать наш праздник, потому что тогда он, наверное, еще живой был. Но скорее всего он вообще не хотел ни видеть, ни слышать наш праздник, а ушел в задние комнаты, в спальню, или на кухню, или в чулан, чтобы только быть от него подальше. А может, он даже снова спрятался в книжный ящик. Но все равно господин Вейльхенфельд, если бы он захотел,
