Альманах немецкой литературы. Выпуск 1 - [49]

В воскресенье — праздник, каждый может прийти, каждый — желанный гость. Кое-что на празднике даже даром раздают, например, шарики воздушные. И пряники, теплые еще, обсыпанные сахарной пудрой, с начинкой из мармелада. Их кидают нам с высокого балкона нашей ратуши. Стоишь в толпе, поднимаешь руку и как крикнешь: Барышня, сюда, пожалуйста, пряник! — и уже летит тебе пряник. Только их все время взрослые ловят, а мы все промахиваемся. А некоторые пряники падают на мостовую, и их растаптывают. Одну маленькую девочку, она нагнулась, чтобы взять себе один, толкнули и чуть было вообще насмерть не задавили, ее отец успел ее прямо в последний момент из-под ног вытащить. Ну ладно, все равно праздник начинается после обеда в воскресенье и кончается только в понедельник, уже к утру. Ничего подобного у нас вообще никогда не было, а если и было, то уже совсем давно. Это праздник родного края, сегодня мы чествуем основание нашего города, которое было давно, очень давно, а когда — никто не знает, говорит отец. Поэтому и основание это можно завтра праздновать или через пять лет с таким же успехом, как и сегодня, говорит отец и машет рукой. Но в празднике этом все равно участвуют все взрослые и все дети нашего города, все в маскарадных костюмах, какие им определили, и в тех гильдиях, куда их приписали. Гильдии разделяются по важности: княжеская чета, княжеский двор, воины, музыканты, крестьяне, ткачи, дровосеки и угольщики, потому что раньше все это у нас в городе было. Пожилым людям, которые уже не могут, переодевшись в маскарадные костюмы, участвовать в процессии, раздают флажки, чтобы они стояли каждый у порога своего дома и ими размахивали. Под конец праздника, если не будет дождя, будет фейерверк, который устроен так, чтобы с келлеровского луга, куда процессия придет, было видно, как наши дома подсвечиваются в разные цвета ракетами.

Мы идем вместе с процессией, я — дровосек, а сестре достался костюм угольщика, а у отца дежурство в Городской аптеке, он сидит перед шкафом с лекарствами и ждет, когда начнут приносить раненых, потому что на подобных празднествах раненые всегда бывают. А мама сидит у окошка, смотрит на улицу и ждет, чтобы праздник поскорее кончился и мы вернулись и ей про все рассказали. Мы с сестрой в двух разных гильдиях, поэтому мы почти не видим друг друга. На мне такая шляпа, как у дровосеков, с острым верхом, их прямо в последний момент к нам в школу привезли и раздали и нахлобучили нам на головы, хотя никто не хотел их надевать, потому что над ними все смеются и на настоящие дровосековские шляпы они совсем не похожи. Все время кто-нибудь подходит из других гильдий, даже наши учителя иногда, показывают на наши головы и спрашивают: Что это на вас за шляпы такие? Или они спрашивают, кто мы, и мы отвечаем: Дровосеки, господин Шпербер, разве это не видно? А господин Шпербер говорит: Нет, не видно. Я уже ненавижу свою дровосековскую шляпу, лучше всего ее вообще куда-нибудь зашвырнуть, но этого нельзя. Только вот топор, который нам тоже как дровосекам положен, его я возненавидел еще больше. Это такой топор, скорее похожий на колун, во всяком случае, его попытались сделать таким, чтоб он был немножко похож. У него лезвие, чтобы ничего не случилось, ненастоящее, из картона, и оно покрашено серебряной краской, как будто оно из стали. Их тоже, потому что праздник так плохо подготовлен, раздавали уже в последний момент, а топорище каждый должен был принести с собой.

Что, кричит мама, топорище там тебе не дадут?

Нет, говорю я, приходить со своими топорищами, сказали.

Тогда мама в последнюю секунду, потому что она в нашем подвале топорище никак не может найти, идет со мной к столяру Рёшу и заказывает у него. Но жалко, она не сказала господину Рёшу, какое оно должно быть, и он мне выстругал не прямое, обычное, а изогнутое, чтобы было покрасивее, чтобы меня сразу было заметно среди других дровосеков. Потом, когда мы уже домой вернулись и мама насадила картонное лезвие на топорище, которое господин Рёш сделал, то вообще непонятно было, что это такое, так что меня теперь спрашивают, из какой я гильдии, не только из-за шляпы, но и из-за моего топора. Мне это весь праздник испортило, а ведь там так здорово было. Например, окна и балконы, под которыми мы проходим, украшены цветами и флагами, они такие праздничные, что прямо и не узнать. Да и весь город просто не узнать, так он изменился. Многие из тех, кто раньше угрюмо проходили по улице и слова приветливого от них не услышишь, только ворчат, сегодня, в праздник, улыбаются, даже смеются и бросают нам вниз цветы и конфеты, а их фотографируют. Жалко, что цветы и сладости одной княжеской гильдии достаются, а когда мы подходим, дровосеки, крестьяне, угольщики, то им уже больше и бросать нечего, все кончилось. И мимо эркера господина Вейльхенфельда мы тоже проходим, но здесь ничего нет, ни цветов, ни флагов, даже света у него нет. И стекол в окнах тоже нет, через которые можно было бы хотя бы тень господина Вейльхенфельда заметить, потому что стекольщику надоело менять разбитые стекла и он их уже видеть не мог, и господину Вейльхенфельду пришлось попросить, чтобы ему окна досками забили, и теперь он живет там без фортепьяно и без своих трудов. И тут я самого его вижу, когда мы проходим мимо его ворот. Он стоит мрачный и замкнутый, в своем черном пальто, в шляпе и с палочкой, позади дома, ждет, когда его переведут, и не хочет, чтобы его видели. Поэтому он встал в сиреневый куст даже, чтобы никто не догадался, что он там, потому что все смотрят только вперед или вверх, не меняется ли погода. И думают, что господина Вейльхенфельда перевели уже или что он в задней комнате, пока за ним лимузин не приехал, прилег на минутку. А то, что в кусте у стены стоит, никому и в голову не приходит, поэтому никто его и не видит. Только я один его вижу, потому что знаю, что господин Вейльхенфельд везде может появиться. Я вижу, он немножко пошатывается, вцепившись в этот куст, и стоит совсем бледный, отстаю от своей