Альманах немецкой литературы. Выпуск 1 - [16]

Так откуда ему было знать, что вообще нельзя будет за ограду выйти прогуляться, спрашивал отец, который хорошо был знаком с нашим философом, потому что часто ходил к нему и прослушивал его сердце, но ведь и сам он тогда не мог предположить, что все так повернется.

Да, сказала мама, он очень изменился, теперь и в голову даже не придет, что перед тобой — философ. Жалко его, выглядит он совсем плохо, да и нервы, видно, вконец расшатаны.

Потому что господин Вейльхенфельд, когда он выходил все-таки в город, чтобы купить, скажем, хлеба, он не только шляпу надвигал низко на лоб и поднимал воротник пальто, чтобы его хотя бы издали не узнавали, он даже в магазины почти совсем перестал ходить. А если уж и заходил в какую-то лавочку и там кто-нибудь был, то он вставал в уголок и всех-всех пропускал впереди себя, даже нас. Ему было спокойнее, когда все для него покупала фрау Бихлер, пускай даже она и обирала его (мама так думает), а последнее время и вообще у него неделями не появлялась. А когда мы все-таки изредка встречались с ним на улице и видели, что он идет по самому краешку тротуара, как по канату, то он хотя и здоровался с нами, но так, как будто ему больно, и каждый раз повторял: Пожалуйста, не говорите никому, что вы меня видели. Чем меньше обо мне будут говорить, тем лучше. Или: Я всего лишь привидение, т-с-с-с, я уже исчез. Или просто: Забудьте обо мне.

Судя по всему, вам лучше всего вообще не заговаривать с ним на улице, говорила нам мама всегда, как только мы проходили мимо.

А здороваться, спрашивали мы, здороваться нам с ним еще надо?

Нет, говорила мама, здороваться тоже не следует. Просто нужно делать вид, словно мы его не знаем, как будто его вообще больше нету.

А если он сам поздоровается?

О господи, восклицала мама и разводила руками, не настолько же он бестактен.

Так что потом, когда мы его — это было уже после Немецкого Бочонка — видели издали, мы с господином Вейльхенфельдом больше не здоровались, а смотрели себе под ноги. Но все-таки, поравнявшись с ним, мы ему моргали, чтобы он заметил, что мы его знаем. А господин Вейльхенфельд нам тоже подмигивал, чтобы показать, что он нас простил. Иногда он прищуривался и улыбался нам, чуть-чуть, конечно, почти незаметно, и мы расходились, каждый по своим делам.

Наш дом теперь стал еще меньше, чем раньше, потому что напротив за одну-единственную осень построили два доходных дома и эти громадины нам теперь все загораживают. Если наш дом кто-нибудь разыскивает, кто прежде у нас не бывал, то может и не найти. Новые пациенты, которые идут на прием к отцу, спрашивают сперва в этих домах, не там ли он живет.

Нет, говорят им, он живет напротив, в том маленьком доме. Ах, удивляются пациенты, неужели? А иногда они и вообще ничего не спрашивают, а просто уходят. Никто не поверит, какие убытки я терплю из-за этих новостроек, говорит отец маме и нам, но переезжать не хочет, потому что на это у него никаких сил нет. А у нас теперь песочницы нет. Когда мы услыхали, что у нас ее забирают, мы ревели от злости, но это тоже не помогло. Забор просто взяли и перенесли, а через наш сад, прямо по нашей песочнице проложили дорогу, чтобы люди из этих новых домов могли в свои квартиры заходить. Сейчас из наших окон только эту дорогу и видно, а песочница пропала. И еще у нас пропали: один клен, один орех, одна клетка для нашего зайчика Пушка, которого папа каждый год покупает, а в этом году не купил, потому что ему побегать негде. Эти дома нам вообще все небо заслонили, и нам не видно, надвигается гроза или нет, и не знаем даже, какая завтра будет погода и будет ли вообще, так отец говорит. Зато на нас теперь сыплется печная сажа из труб тридцати восьми квартир, и поэтому нашей бедной маме, она сама так говорит, приходится все по два раза в стирку отдавать. Над нами живут рабочие с кирпичного завода, они все из большого города переехали, и у нас им тесно кажется. Да и трений с ними тоже не избежать из-за того, что один другому сказал и чего не говорил, сокрушается отец уже сейчас.

В тот день, когда к господину Вейльхенфельду приехал катафалк, мама вечером спускает жалюзи, но света не включает, а, наоборот, мы долго сидим в темноте. Перед домом все время слышатся какие-то шаги, но, наверное, нам это просто кажется. И про ужин тоже мама совсем забывает, хотя уже пора. Мама, говорит моя сестра, она маленькая еще, а как же ужин, но мама ей не отвечает. Она садится в кухне на стул, но не вяжет, руки опущены, и их становится почти совсем не видно, потому что сумерки сгущаются. Может быть, она задремала, а может, и еще того хуже.

Мамочка, кричит сестра, свет, включи же свет!

Мамочка, кричит она, где ты?

Тут, говорит мама, где же мне еще быть. Здесь я, конечно, здесь.

И поднимает руку, совсем как в школе, чтобы сестренка увидела.

И пытается встать, хочет пройти по кухне и включить наконец свет, но как будто опять забывает. И только когда ее рук и лица совсем уже не видно в темноте и отец, вернувшись с визитов к больным, начинает стучать в прихожей своей ненастоящей ногой, мама встает и включает свет. И потом накрывает на стол, но есть никому не хочется. Берите же, говорит мама и пододвигает нам тарелки, но отец качает головой и говорит: Не сейчас, потом, может быть. И еще очень много времени проходит, и он берет кусок хлеба, разрезает его пополам, но ничем не намазывает, а поднимает ножик и вскрикивает: Помяните мое слово, не то еще будет.