Аллея длиною в жизнь - [8]

— Уж где-где, а в ихнем мире, видно, порядку то побольше будет. Небось, вовсе нет такого, чтобы в больнице раковой и лифт не работал! Если они — третьи, то мы то каковские будем по своему бедламу? Считай, считай и собьешься, пальцев не хватит! — Качая головой и бормоча что то себе под нос, Зина скрылась в пролете этажей.

Медсестра в розово-коричневом халате торопливо поправляла волосы выбившиеся из под колпака и провожала кокетливо-смущенным взглядом ту часть студентов, что спускалась мимо них.

— Как же неловко вышло! Я в таком виде! На смену опоздала, последний халат схватила, какой попался, а разглядела — уже поздно… Закрутилась, снять некогда. И забыла, что ливийцы сегодня на показательных операциях будут! — горячо шептала она, но ее тревога с трудом доходила до спутницы. Та, казалось, думала о чем то ином, более весомом, и губы ее все еще слегка дрожали, словно от непрорвавшихся рыданий, а глаза, ставшие в эти несколько часов глубже обычного, блистали молниями не то недоумения, не то отчаянья, которое она не решалась выплеснуть наружу. Крылья носа ее раздулись и нервно трепетали. Она непроизвольно сжала кулаки. Ногти впились в ладони. Немного полегчало. И тут уже она ясно услышала тихо-виноватый шепот медсестры:

— Вы на Афанасьевну не сердитесь. Она лет десять назад всех родных своих потеряла. В Нефтегорске они все жили. Может быть, слышали? Землетрясение там было страшное. Все у нее погибли. Даже двоюродный брат с женою без вести пропал. Не нашли. Приехала вот к нам. Устроилась тут, в столовую больничную… Говорили, первый год вся черная ходила, а потом Георгий Степанович ее как-то попросил подежурить неделю у тяжелобольной одной, Веры Сергеевны, так Зина в себя пришла немного. Вера Сергеевна все для нее романсы пела, до самой поры пока не умерла… Она певицей была…. Вот так то. А к Лике вы все-таки лучше бы не ходили, если это не всерьез… Зина права. Девочка к вам привыкнет, а расставаться — тяжело! — сурово заключила медсестра.

— Расставаться? Почему? — она задала этот нелепый вопрос, чтобы хоть что то сказать. Сердце, терзаемое невидимыми когтями, и так прекрасно знало ответ.

— Ну-уу. Сами понимаете. Со смертью никто еще не мирился. Нетерпеливые сердца — особенно! — Медсестра закусила губу, и словно опомнившись, вдруг стремительно побежала вниз по лестнице, бросив на ходу негромкое:

— Простите, у меня много дел. Если не передумаете, приходите завтра. Завтра Лика отдыхает от процедур. …

* * *

Это «завтра» растянулось еще на сотню-другую дней. На целую позднюю осень. Она жадно ловила эти дни-паутинки, задерживала дыхание, боялась пропустить улыбку девочки, ее мимолетный взгляд, радость, случайно плеснувшуюся в глазах крохотным озерцом. Смеялась Лика редко. Лишь один раз, она расхохоталась неудержимо, как тонкий, серебряный колокольчик. Маленький, лохматый увалень-щенок, весело гонялся по аллее за синицей, которая лениво перепархивала с куста на куст, держа в клюве какого то червяка или крошку хлеба. В конце концов, устав летать туда-сюда, птичка выронила свою добычу прямо на нос щенку. Он вздрогнул от неожиданности, подпрыгнул на месте, отряхнулся и залился звонким, предостерегающим лаем. Одно его ухо сторожко торчало вверх, другое — рыжеватое, с розово-младенческой каймой изнутри, повисло безвольно-забавным лоскутиком. Синичка, совершенно не испугавшись лая, порхала перед носом озорника, словно хотела забрать то, что так неловко выронила.

— Какие они оба забавные! — отсмеявшись, Лика устало склонила голову ей на плечо. Девочка была совсем не тяжелая, больше походила на пушинку. Иногда приходилось придерживать ладонями ее кружившуюся от слабости голову или то и дело крепче прижимать к себе — Лике казалось, что руки ее слабеют и она может не удержавшись, упасть. — Мне мама так и не позволила завести собачку. А очень хотелось.

— За ними ведь нужно ухаживать! — робко возразила она. Голос ее звучал утешающе, но как-то беспомощно. — Гулять, расчесывать… Много времени и сил на них нужно тратить. Ты же была еще маленькой! Не сумела бы…

— Я бы смогла. Когда я не болела, то очень много бегала… Танцевать любила. Папа всегда меня хвалил. Он любил смотреть, когда я танцевала. Хотел отдать меня в танцевательный кружок.

— Танцевальный, — улыбаясь поправила она и коснулась губами макушки Лики. — Смотри-ка, вон к нам идет Андрей Павлович с букетом. — Ты поправишься и будешь танцевать. Папа запишет тебя в кружок. Обязательно.

— Ну, да! — кивнула Лика. — На облаке легко танцевать! Ангелы всегда танцуют. — щеки ее подернулись румянцем, слабым, едва заметным. Она протянула руки к Андрею Павловичу, обняв его за шею.

— Привет, моя красавица! — он легко коснулся губами щеки девочки. — Как дела? Это тебе. Лицо Лики тотчас утонуло в букете из красно-желтых листьев. Она же молча стояла рядом с закушенной губою. Последние слова Лики опустошили ее, опалили болью. Как ей сопротивляться, темной, холодной пустоте, Она пока что — не знала. Потому просто — спешила отвернуться. Вынырнуть из нее, пустоты…

Заулыбалась искривленным горечью ртом, стараясь закинуть голову выше, чтоб не пролились слезы: