Али Бабаев и сорок покойников - [10]

Но ресторанчик исчез. Вместо него таращил наглые окна секс-шоп, в витринах коего были выставлены надувные куклы, огромные резиновые пенисы и еще какая-то непонятная техника. Бабаев плюнул и прошел мимо. Где-то дальше находился Дом Художника, и там тоже был ресторан. Возможно, был – если художников не выселили бутики с дамским бельем и колготками.

Близился вечер. Небо над столицей слегка померкло, сделалось прохладнее. Майский ветерок скользил в ущельях улиц, впитывал запахи бензина и асфальта и, выбравшись из каменных джунглей, чистил перышки на просторах Яузы и Москва-реки. Ветер казался Бабаеву дыханием гигантского города, чуть смрадным, чуть приторным, не очень благоуханным, но зато знакомым. Каир и Дамаск, Багдад и Стамбул пахли иначе… Бензина меньше, но больше испарений от тысяч и тысяч человеческих тел, запахов острой пищи, нагретого солнцем камня и сложных ароматов, источаемых базарами… Вдруг ему вспомнилось, как пах по весне Ереван – цветами, зеленью и свежестью, что струилась с гор. Но, очевидно, того Еревана, города его детства, уже не было; тот Ереван канул в Лету, как Москва с улицей Горького и сладкими губами юной Нины.

В таком ностальгическом настроении Бабаев приблизился к Дому Художника и увидел, что перед выставочным залом сгрудился народ – не меньше, чем с полсотни девиц и парней богемного вида. Решив, что с ужином спешить не стоит, Али Саргонович протолкался к двери, украшенной объявлением: «Вернисаж Детей Четверга. Драпеко, Паленый, Бей-Жигулев, Клинский». Вероятно, то были имена живописцев, а почему звались они Детьми Четверга, Бабаев выяснил из жужжавших кругом разговоров: эти мастера палитры и кисти работали один день в неделю, а именно в четверг. Причина такой избирательности была проста: пить они начинали в пятницу и к четвергу как раз просыхали.

Заметив, что в двери пускают не всякого, Бабаев ощутил желание туда попасть. Было ли это праздным любопытством или жаждой человека, изголодавшегося по искусству? Восточные красоты, мечети и дворцы ее утолить не могли, ибо Аллах запретил изображать людей и животных, а без них что за живопись! Арабы строго выполняли сей запрет, турки и персы его нарушали, но в скромных масштабах. Так ли, иначе, но Бабаев вдруг понял, что за пятнадцать лет его нога не ступала ни в один музей. Точнее, в картинную галерею, ведь музеи с памятниками древности были и в Багдаде, и в Каире. Но их он тоже не посещал – служба не оставляла времени для развлечений.

Сейчас ему хотелось приобщиться к московской интеллектуальной жизни. Очень хотелось! Может быть для того, чтобы при следующей встрече с Ниной сказать: знаешь, джан, я побывал на выставке, и там…

Али Саргонович открыл дубовую дверь и очутился лицом к лицу с мускулистым молодым человеком.

– Ваш пригласительный билет?

– Нэ имею. Но хачу па-асматрет, – произнес Бабаев.

Мускулистый страж сунул руку под пиджак и напрягся.

– Мой нэ бандит, мой па-алковник, – со вздохом вымолвил Бабаев и показал свое удостоверение.

– Без пригласительного даже полковникам нельзя, – сообщил мускулистый, но руку вытащил.

– А так можна? – Бабаев протянул ему купюру. Страж уставился на нее с выражением хирурга, узревшего в животе больного свисток от чайника.

– Это что, папаша?

– Эта денги. Динар из Ирак.

– А почему не монгольские тугрики? – осклабился мускулистый. И добавил: – Цвет не тот. На капусту не похоже.

– Эта похоже? – Бабаев показал охраннику двадцать баксов.

– Самое то. Проходи! И не вздумай бузить!

Распахнув пиджак, мускулистый предъявил кобуру с «ТТ».

– Для дураков Аллах припас тупые мечи, – пробормотал Бабаев на арабском. О пистолете «ТТ» Али Саргонович был невысокого мнения.

Кивнув, он проследовал дальше и очутился среди кавалеров и дам, круживших по залам, увешанным крупноразмерными полотнами. Дамы были молоды и хороши собой или казались таковыми в макияже и туалетах от Версаччи, Кардена и Диора. Кавалеры носили более явные приметы возраста: среди этих шоуменов, бизнесменов и средней руки политиков одни были толстыми, другие – лысыми, а лица третьих намекали на близкую дружбу с зеленым змием. Публика явно состояла из любителей потусоваться; они фланировали туда-сюда в облаке ароматов от Коко Шанель, сбивались в группки, пересмеивались, что-то обсуждали, мужчины солидно кивали головами, женщины, восторженно ахая при встрече, целовали воздух у накрашенных щечек приятельниц. Компания журналистов отоваривалась у буфета коньяком и бутербродами, персоны в крепком подпитии бродили в поисках сортира, гламурные барышни щебетали и закатывали глазки, суетясь вокруг хмыря в заляпанном красками халате – должно быть, одного из живописцев, устроителей выставки. Но на картины никто не смотрел.

Кроме, разумеется, Бабаева. Не будучи наивным, он, тем не менее, полагал, что в картинной галерее нужно смотреть на стены с развешанными там полотнами, а не топтаться по паркету и не хлестать коньяк. К тому же изучение картин не мешало вникать в разговоры и собирать полезную информацию. Как всякий разведчик высокого класса, он владел искусством заниматься сразу двумя-тремя делами – в данном случае разглядывать одно, а слушать другое.