Алхимик - [5]

Мать сделала травяной чай, хотя прекрасно знала, что Коннор терпеть его не мог, и отнесла чашку в старую гостиную, которой сейчас пользовались только в тех случаях, когда мать чего-то боялась. Когда он был совсем маленьким, вся семья собиралась именно здесь. Но в течение этих лет мать решительно изменила ее облик. Стены и потолок она отделала дубовыми панелями, и теперь пребывание в этой гостиной вызывало у него клаустрофобию, которая усиливалась наличием двух стен с книжными полками от пола до потолка, забитыми трудами по оккультизму и гримуарами. Полки в продуманном беспорядке, чтобы обеспечить доступ к определенным книгам, были обильно заставлены кристаллическими образованиями самых причудливых форм, странными каменными и бронзовыми фигурками горгон.

Всегда опущенные тяжелые пурпурные портьеры надежно скрывали окружающий мир. По обе стороны камина с его зубчатой решеткой неподвижно, как часовые, сидели две бирманские кошки. Рядом с ними день и ночь, круглый год тлели две пахучие палочки. Прямо над очагом на стене висела тяжелая вытканная пентаграмма, справа и слева от нее стояли две высокие черные свечи.

Его мать, облаченная в длинный черный пеньюар, легко опустилась на один из двух уютных диванчиков и замерла. Перед ней стоял маленький деревянный столик, за которым она и проводила свои сеансы. На нем располагались стеклянный шар, невысокая стеклянная пирамида и несколько других эзотерических предметов. С дальней стены вереница масок вуду угрожающе смотрела на монитор ее компьютера, с помощью которого она в более спокойные времена извлекала из Интернета оккультные новости, по факсу и электронной почте посылала истолкования гадания по картам Таро и давала консультации по духовному исцелению.

Закрытая дверь между двумя стенами книжных полок вела во внутреннее помещение, где она проводила свои сеансы и практиковала ритуальную магию. Коннору никогда не разрешалось входить в эту комнату; и хотя ребенком он часто стоял у двери, прижимаясь к ней ухом, но никогда не слышал из-за нее ничего иного, кроме бессмысленного речитатива.

Мать сделала глубокую затяжку и выдохнула дым в сторону потолочных панелей, украшенных резными оккультными символами.

– Коннор, я знаю, ты скажешь, что все решил, но я хочу, чтобы ты еще раз все обдумал. Я слишком много потеряла в жизни. И не хочу терять тебя.

– Ты не теряешь меня… я на другом конце телефонной линии, мы можем едва ли не каждый день посылать друг другу письма по электронной почте… да и меня ждет спокойная дорога.

– Ты понимаешь, что я имею в виду, – бросила она, и ее тон обрел резкость.

Он ничего не ответил.

– Ты просто не знаешь, во что ты ввязываешься. Может, я слишком многому научила тебя, внушила тебе ложную уверенность. Поверь мне, я сама видела это и знаю, что они могут сделать. Подумай еще раз, пока у тебя есть такая возможность.

– Мам, я решил.

– Ты не должен ехать. Есть и другие компании… прямо здесь…

– Мама! Мы это уже обсуждали тысячу раз. Я должен это сделать.

– Ты упрям, как твой отец.

– Я его сын, – спокойно ответил он.

3

Лондон. Октябрь 1993 года

«Вот что вы должны понять – за последние сто пятьдесят лет фармацевтическая промышленность перешла от продажи змеиного жира к контролю над будущим человеческой расы. Проблема в том, что его осуществляют те же продавцы змеиного жира».

«О Иисусе», – подумала Монтана Баннерман, глядя на монитор телевизора у себя над головой.

«Вороватые бесцеремонные подонки – и их целая куча!» Ее отец грохнул по кофейному столику, и женщина-интервьюер, сидящая рядом с ним, слегка растерялась.

Доктор Баннерман был выдающейся личностью во всех смыслах слова: физически он был крепко сбит, высок и силен, а в науке славился как непревзойденный гений. Но с его лысым черепом, окруженным густой гривой седеющих волос, в неизменных джинсах, в тяжелых шнурованных ботинках и клетчатой рубашке дровосека он напоминал скорее состарившуюся рок-звезду, чем специалиста по молекулярной биологии.

Монти пыталась отговорить отца от выпивки перед выходом в эфир, но, пользуясь гостеприимством «Скай ньюс», он позволил себе две основательные порции виски и сейчас был порядком на взводе. Растафарианский[3] лидер афро-карибской группы рэперов, который должен был появиться на экране следующим, восторженно кивал:

«Он прав! Этот парень прав! Ух ты, до чего он прав!»

Монти, стиснув зубы, выдавила вежливую улыбку. Ее отец явно не стремился вызвать к себе любовь фармацевтического сообщества, к которому принадлежал через посредство своего фонда. Или, точнее, к которому они оба принадлежали.

«Вы не думаете, доктор Баннерман, что фармацевтическая индустрия значительно облегчила человеческую жизнь? Она устранила бесчисленные причины болей, искоренила или взяла под контроль массу ранее неизлечимых болезней. Что вы можете возразить против этого?»

«Все это – побочные продукты. Фармацевтическая промышленность заинтересована только в одной-единственной вещи: в прибыли. Если по пути удается еще и помочь людям, что ж, прекрасно, быть по сему».

«И вы искренне в это верите?» – спросила интервьюерша.

«Именно это, слово в слово, я и сказал главному начальнику одной из наших крупнейших фармацевтических компаний, еще когда был начинающим исследователем. Все эти призывы делать добро – сущее жульничество. Возьмем хотя бы Нобелевскую премию. Альфред Нобель сделал свое состояние на изобретении динамита. После чего была учреждена ежегодная премия за мир. Вы знаете что-нибудь более циничное?»