Алёшенька (детективная повесть) - [15]

— Ну да, — только и сказал Пётр и улыбнулся.

— Но у нас ничего не было, — вскинулась Лизанька. — Ничего вовсе. Он пригласил меня в ресторан, а потом проводил до дома.

— Хорошо, — проговорил Пётр. Казалось, ему было без разницы, было ли у его девушки со Степаном что-либо, или не было.

Она взяла его ладонь в свою и принялась изучать, как будто — карту острова с несметными сокровищами. Вдруг, повинуясь, неведомо откуда взявшемуся чувству, она вся будто переломилась и принялась жадно целовать его пальцы.

— Перестань, — только и сказал он, и выдернул руку, не в силах поверить, что она все это делает: столько в ней было всегда тщеславия.

А она хотела расплакаться от бутылочных осколков, которые застряли в её груди, от колючей проволоки, которую неведомым образом намотало на её сердце, и которая разрывала теперь насквозь.

— Мне кажется, я скоро умру, — только и сказала она.

— Чепуха, — ответил он, будто отмахнувшись. — Ты еще меня переживешь.

— Я старше тебя на десять лет, — проговорила Лизанька, криво улыбнулась, достала из сумочки пачку сигарет и закурила. «Я сделаю это» — подумала она, — ради нашей любви. И тогда он снова будет моим. Потому, что иначе мне не жить. И какая тогда разница?»

Степан отворил двери в квартиру, приглашая Лизаньку внутрь рукой, в которой была зажата бутылка калифорнийского вина, и смутился этого своего неловкого жеста: выходило двусмысленно. Они только что приехали из ресторана, где хорошо посидели за стейками. Лиза несмело ступила в его уютное жилище. Хорошая одесская квартирка, вот, бы им такую — с Петром. Во все сегодняшнее свидание она была далека от реальности, часто отвечая невпопад, много задумывалась, и в каждую минуту мысленно подставляла на место Степана своего милого. Ах, как было бы хорошо все то же самое, но только с любимым! Не Степана рука держит её за пальцы, а Петра. Не Степан зовет её в свое гнездышко, а Пётр.

Он помог ей избавиться от пальто.

— Это то самое?

— Да, — она глупо улыбнулась. Она бы никогда, конечно, не призналась, что купила его на деньги поклонника, чтобы понравиться своему любовнику.

— Мне очень нравится, — сказал Степан.

— Спасибо.

— Проходи, располагайся.

Она пошла в уборную, включила воду и села на краешек ванной, впав будто в какое-то оцепенение. Степан копошился на кухне, откупорил бутылку, взял бокалы и открыл ящик буфета. Сбоку, в нераспечатанной коробке лежали презервативы, который он купил полгода два назад, да так и не открывал их. Все руки не доходили. Он быстро сорвал целлофан, сетуя на то, как страшно неудобно они отворяются, просто кошмар какой-то, надорвал крепкими пальцами упаковку, вытащил один и положил в карман, и вдруг, будто устыдившись, вынул его обратно и бросил в коробку. «Нет, так не пойдет. Она подумает, что я загодя подготовился. Пусть всё будет экспромтом». Степан прошел в комнату. В ванной, не переставая, текла вода.

— Я так не могу, — заплакала Лизанька.

— Что ты, что ты, — будто даже успокаивал её Степан. — Я совсем не такой.

Он многое хотел сказать ей. И что это не главное, что он серьезный человек, и любит Лизу, любит её без ума, всей душой, её красоту, её интеллект, ее низкий, грудной голос, и что он очень хотел бы жениться на ней. И если она таких строгих правил, что пока не хочет секса…

— Дело не в этом, — Лиза вытерла слезы и поправила бретельку лифчика. — Я никому это не рассказывала. И ты, пожалуйста…

— Что ты, что ты!

Степан вскочил с дивана, снял с полки плед и набросил ей на голые плечи, подоткнув края ей под босые ступни.

— У нас профессорская семья. Самый известный человек — это мамин дядя. Семен Прокопьевич. Он был знаменитым графиком, членом Союза Художников. Сейчас глубокий старик. Живет на Маразлиевской.

Лизанька налила себе полбокала, будто собираясь с силами, чтобы все это проговорить.

— Это случилось, когда мне было одиннадцать. Папа и мама уехали в Коктебель, я жила у бабушки. В один день меня привели к нему, и Старик стал рисовать. Он часто меня рисовал. Потом сказал, чтобы я сняла кофту, юбку. Мы были одни. Он пил вино и поправлял мне руки, касаясь будто случайно, груди, трогал бедро, ему нужно было правильно положить ногу. Пальцы у него были все в мелках, и следы пастели оставались у меня на плечах, на коленях. Потом он взял красный карандаш и нарисовал вокруг моих сосков лепестки. Я ничего не понимала. Потом он вдруг навалился, целую меня всю. С тех пор я ничего не могу…

Лизанька замолчала.

— Я никому тогда не сказала. Про изнасилование.

Степан все ждал этого страшного слова, будто надеясь еще, что ничего там так и не случится, слова, которое ударило его по лицу, будто плетью, и искривило все внутри страшной судорогой.

— На какой-то момент я это забыла: все, что там было. Настолько это казалось ужасным, что память просто все выкинула из головы.

Она попыталась улыбнуться, и снова заплакала. Он обнял её, дрожащую. Он так хотел ее защитить тогда, двадцать лет назад.

— Теперь я хочу, чтобы он умер. Потому, что у меня никогда, никогда это не получается, — она виновато улыбнулась, — Это психологическое. Я верю, что если его не станет, это пройдет. Как наваждение, как дурной сон. И я снова могу любить, и быть любимой.