Алексей Толстой - [192]

.

Не могли такие мысли приходить автору «Хлеба» и «Ключика» лишь в пору написания этих вещей; сладкоголосая птичка попала в клетку намного раньше и давно ее позолотила, и уж тем более сатира Толстого не шла дальше Мейерхольда или Станиславского и он ничего не замышлял и не шифровал против Сталина. Рассуждения о том, что до «Хлеба» Толстой был Буратино, а после стал Дуремаром, несколько упрощают жизненный путь Толстого.

В статье Липовецкого скорее можно согласиться с тем, что «неуместность, непристойность и даже аморальность художника — превращаются в свидетельства творческой свободы. Можно увидеть в этой утопии апофеоз цинизма и нравственной безответственности, но нельзя не признать ее эстетической привлекательности <…> Буратино оказывается одним из ярчайших примеров медиаторов между советским и несоветским, официальным и неофициальным дискурсами»^{720}.

Последнее звучит почти как оправдание Алексея Толстого. И примечательно, что индульгенция идет по линии постмодернизма, но не реализма, как у Солженицына. Это абсолютно точно. Если Толстому и прощать его сервилизм и цинизм, то лишь за умение играть в литературные игры, за талант превращать свою жизнь в театр и тем спасаться и так оправдывать абсурд собственной жизни. И как ни странно, нечто подобное восхищало в Толстом и Бунина. «Это был человек во многих отношеніях замечательный. Он был даже удивителен сочетаніем в нем редкой личной безнравственности (ни чуть не уступавшей, после его возвращения в　Россію из эмиграціи, безнравственности его крупнейших соратников на поприще служенія советскому Кремлю) с редкой талантливостью всей его натуры, наделенной к тому же большим художественным даром»^{721}.　

«Приключения Буратино», о которых Бунин не говорит ни слова и которые скорее всего не читал, — едва ли не лучшее тому доказательство. А посвящена эта дивная сказка, которая по сей день продолжает не только восхищать, но и кормить стольких людей и в мире литературы, и в мире театра, и кино, — Людмиле Ильиничне Толстой. Но первым претендентом, а точнее претенденткой на посвящение была другая женщина.　

Глава XXI ГОРОД ЖЕНЩИН

«По ступенькам поднимался из сада на веранду небольшого роста лысый человек в военной форме. Его дача находилась недалеко от Горок. Он приезжал почти каждое утро на полчаса к утреннему кофе, оставлял машину у задней стороны дома, проходя к веранде по саду. Он был влюблен в Тимошу, добивался взаимности, говорил ей: «Вы еще меня не знаете, я все могу». Растерянная Тимоша жаловалась маме»^{722}.

Тимоша — это домашнее прозвище невестки Горького Надежды Алексеевны, в которую были влюблены и лысый человек в военной форме Генрих Ягода, и писатель Алексей Толстой, а также множество других знаменитых и незнаменитых мужчин. Именно ей и двум ее дочерям, внучкам Горького Марфе и Дарье, читал Толстой историю про плохо воспитанного мальчика с длинным носом и девочку с голубыми волосами[76]. Тимоша была не слишком на нее похожа — простосердечная, кроткая, неизбалованная и в семейной жизни несчастливая. Познакомившись с ней еще в Сорренто в 1932 году, где они вместе бродили по старым итальянским улицам («С Тимошей — по узким ступенчатым улицам»^{723}), Толстой потерял голову так же, как двадцать лет назад, когда был влюблен в балерину Маргариту Кандаурову. И когда весной 1934 года умер муж Тимоши Максим, действия Толстого сделались особенно решительными, а намерения очевидными, что и имел в виду Тимошин свекор, иронически призывая Толстого ограничить все формы духовного общения с чужеродными женщинами общением с единой и собственной женой. Жаловалась ли Тимоша Наталье Васильевне на настойчивые ухаживания со стороны ее мужа, вопрос открытый, но взаимностью Толстому она не отвечала, хотя вместе их иногда видели. Знаменитый летчик М. Громов (в будущем сосед Толстого в Барвихе) вспоминал, как Алексей Толстой и Надежда Алексеевна Пешкова приезжали осмотреть новый советский самолет «Максим Горький».

«Самолет интенсивно готовился к первому испытательному полету. В один прекрасный день, нежданно-негаданно, вдруг подъезжает автомобиль. Из него выходят: Алексей Николаевич Толстой и Надежда Алексеевна Пешкова, большие друзья уже в то время. Они пожелали ознакомиться с самолетом. Я рассказал им все — и про размеры, и про летные данные, и про оборудование. Они остались очень довольны»^{724}.

Граф был настроен серьезно, и невестка Горького была для него не просто увлечением. После без малого двадцати лет совместной жизни с Крандиевской он твердо собрался сменить жену, и дело было не только в том, что она постарела и Толстой в соответствии со «свирепыми законами любви» искал себе женщину помоложе, как полагали впоследствии и Наталья Васильевна, и ее взрослые дети. Трещина в отношениях между супругами наметилась давно. Еще в 1929 году Толстой писал Крандиевской:

«Что нас разъединяет? То, что мы проводим жизнь в разных мирах, ты — в думах, в заботах о детях и мне, в книгах, я в фантазии, которая меня опустошает. Когда я прихожу в столовую и в твою комнату, — я сваливаюсь из совсем другого мира. Часто бывает ощущение, что я прихожу в гости <…> Когда ты входишь в столовую, где бабушка раскладывает пасьянс, тебя это успокаивает. На меня наводит тоску. От тишины я тоскую. У меня всегда был этот душевный изъян — боязнь скуки»