Алексей Толстой [заметки]

1

Такой же генеалогический интерес Бунин испытывал и по отношению к Горькому: «Как это ни удивительно, до сих пор никто не имеет о многом в жизни Горькаго точнаго представленiя. Кто знает его бюграфiю достоверно? И почему большевики, провозгласившiе его величайшим генiем, издающiе его несметныя писанiя миллiонами экземпляров, до сих пор не дали его бiографiй?»

2

Позднее, когда Алексей Аполлонович и Александра Леонтьевна поняли, что своих детей у них не будет, они взяли приемную дочь Шуру, о которой Александра Леонтьевна писала сыну: «Тебя я любила и люблю совсем исключительной любовью против других моих детей. <…> А ведь я никогда не была с тобой ласкова. Ведь, пожалуй, я Шуру ласкаю больше, чем тебя, а разве Шура для меня составляет хоть одну десятую того, что был ты?» (А. Н. Толстой. Новые материалы и исследования. М., 2002. С. 127).

3

Примечательно, что, хотя в отроческих и юношеских письмах Толстой продолжал называть Бострома папой, почти все мемуаристы отмечают, что позднее он называл его только отчимом (и отзывался о нем нелицеприятно).

4

Ю. А. Крестинский, биограф А. Н. Толстого, указывает еще на одну причину отъезда: «Примитивность нравов среды, окружавшей Толстого в Казани, и живучесть в нем самом классовых предрассудков в понимании «дворянской чести» иллюстрируется случаем, который ускорил отъезд Толстого за границу. Один из знакомых Рожанских, приревновав Толстого к своей жене, оскорбил его, а вызова на дуэль не принял. Этот эпизод Толстой тяжело переживал и год или два спустя положил в основу незаконченного рассказа без заглавия, а позже использовал в сцене князя Краснопольского с Мордвинским в романе «Хромой барин» (Крестинский Ю. А. С. 45).

5

Ср. у П. Лукницкого: «Весной 1907 Николай Степанович приехал в Киев, а летом 1907 на дачу Шмидта. На даче Шмидта были разговоры, из которых Николай Степанович узнал, что АА (Ахматова. — А. В.) не невинна. Боль от этого довела Николая Степановича до попытки самоубийства в Париже…» (Лукницкий П. Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. 1).

6

Штука, о которой ляпнул Толстой у Вяч. Иванова, упоминается со слов Волошина Эренбургом в его книге мемуаров: «Зашел разговор о Блаватской и Штейнере. Толстому захотелось показать, что он тоже не профан, и вдруг он выпалил: «Мне в Берлине говорили, будто теперь египтяне перевоплощаются…»

Все засмеялись, а Толстой похолодел от ужаса. Много лет спустя я спросил Алексея Николаевича, не выдумал ли Макс эту историю с египтянами. Толстой рассмеялся: «Я, понимаешь, сел в лужу…» (Эренбург И. Г. Люди, годы, жизнь. М., 1961. С. 196. Об этом эпизоде А. Н. Толстой упоминает в письме к М. А. Волошину от 8 января 1909 года. См.: Литературное обозрение. 1983. № 1. С. 110).

7

Позднее прозвище «Калошин» будут вести от галоши, якобы потерянной Волошиным во время дуэли с Гумилевым, но это неверно. Прозвище появилось раньше.

8

Нужен усидчивый зад… а? (фр.).

9

Стихи А. Н. Толстого.

10

Ср. также в дневнике М. Кузмина: «Как удивительно, что Дмитриева — Черубина, представлял все в неприглядном свете. Действительно, история грязная. Любовница и Гумми, и еще кого-то, и теперь Гюнтера, креатура Макса, пугающая бедного Макса, рядом Гюнтер и Макс, компания почтенная» (Кузмин Л/. Дневник. С. 186).

11

Не исключено, что на позицию Толстого могла повлиять С. И. Дымшиц. Ср. в дневнике П. Н. Лукницкого: «АА говорит, что Дымшиц-Толстая — умная. И была очень красивой в молодости. Сейчас этого… (Обрыв.)

Софья Дымшиц-Толстая не любит АА. Дымшиц-Толстой кажется, что она имеет на это причины. Тут при чем-то Париж, АА что-то знает такое, по поводу чего С. Дымшиц-Толстая боится, что АА воспользуется своим знанием… Улыбнулась.

«Но я не воспользуюсь…» С. Дымшиц-Толстая к Николаю Степановичу относилась недоброжелательно. Была сторонницей Волошина».

Ср. также в дневнике М. Кузмина: «У Толстых была куча народа, ругавшего Гумилева» (Дневник. С. 124).

12

Эти определения взяты из статьи Е. Д. Толстой «Литературный Петербург в ранней пьесе Алексея Толстого». Ср. также: «Жена Ситникова поэтесса Елена Грацианова старательно создает себе репутацию «фантастической женщины» и femme fatale, оставаясь при этом холодной как лед. Антиэротичная Елена соблазняет людей, чтоб воспользоваться ими для литературного и социального успеха. Ее мечта — слава, пусть дурная, лишь бы стать над другими, пусть на час. Интересно, что она диктует влюбленному в нее критику слова похвальной статьи. Эта страсть к тотальному контролю своего литературного и публичного имиджа также вполне вписывается в гипотезу о портретности или, вернее, памфлетности пьесы Толстого: ср. похожие стратегии А. Ахматовой, описанные недавно в серии статей А. Жолковского и суммированные в работе О. Лекманова.

Итак, за несложными конструктами Толстого встают заведомо узнаваемые его товарищи по молодой редакции «Аполлона» и по «Цеху». Невольным свидетелем их любовных перипетий Толстой стал в 1908 г., когда Гумилев рассказал ему о своем отчаянии и попытке самоубийства. Через год, в 1909-м, Толстой был секундантом Волошина, противника Гумилева по знаменитой дуэли. Он был на свадьбе Гумилева с Ахматовой, осенью провожал друга в Африку, а в 1911 г. жил в Париже, куда Ахматова приехала без Гумилева (с героем одного из ее тогдашних романов, Георгием Чулковым, Толстой дружил).

Нет никакого сомнения, что Ахматова оставила свой след на психике молодого Толстого; «фантастическая» женская фигура и ее любовная игра (не продвигающаяся, впрочем, дальше начального околдовывания и внезапного отторжения) описаны в нескольких текстах Толстого. К ним относятся рассказ 1911 г. «В степи» (девушка с длинной шеей, «говорящая» стихи, пародирующие ахматовские, провоцирует героя с тем, чтоб его жестоко наказать) и фрагмент «Обезьянка» из подготовительных материалов к «Егору Абозову» (ряд черточек оттуда сохранен, со смягчением и снятием портретного сходства, в главном женском образе «Егора Абозова»).

Сходными же чертами наделена и фатальная героиня неопубликованной пьесы 1913 г. «Геката», которую герой, как планировалось и в «Абозове», убивает. Эта серия загадочных и губительных женских персонажей Алексея Толстого окрашена резко негативным отношением в сочетании с мучительной заинтригованностью неординарной личностью».

13

Ср. также у Волошина: «О «Сорочьих сказках» Алексея Толстого не хочется — трудно говорить. И это самая большая похвала, которую можно сделать книге. Она так непосредственна, так подлинна, что ее не хочется пересказывать — ее хочется процитировать всю от начала до конца».

14

«Мордатые гротески Алексея Толстого, при всей живописности его письма, никогда не фрески. Старая Россия вся у Толстого в утробе. Поэтому он и пишет ее (да простится мне это сравнение), словно отрыгивает» (Степун Ф. А. Портреты. СПб., 1999. С. 185).

15

От французского «je m'en fiche!» (наплевать!), — циник. (Прим. 3. Гиппиус.)

16

Юрий Никандрович Верховский — филолог, литературовед, известный пушкинист и специалист по поэзии пушкинского времени.

С именем Верховского связано название Б. Л. Пастернаком вымышленного уральского города в романе «Доктор Живаго» — Юрятин. Блок, хорошо знакомый с Юрием Верховским, называл в обиходе Пермь, где сам никогда не бывал, «Юрятиным городом». Об этом узнал Пастернак и взял звучное имя в свой роман.

17

Вспомним еще раз свидетельство М. Кузмина: «Исаковна дралась с Сологубом и Настей» (Дневник. С. 107).

18

Е. Д. Толстая имеет в виду, очевидно, тот факт, что Вяч. Иванов после смерти своей жены Зиновьевой-Аннибал женился на ее дочери, своей падчерице Вере Шварсалон. Ср. в книге П. Н. Лукницкого: «3.07.1925. Скандал в театре Яворской. Вячеслав Иванов после смерти его жены говорил дома, что жена является ему во сне, говорил очень много о своей жене.

Кузмин написал «Покойница в доме». Это был, конечно, пасквиль на то, что происходило в доме В. Иванова. В. Иванов вступил в связь со своей падчерицей — Верой Шварсалон, убедив ее, что этого хочет ее покойная мать, являющаяся ему во сне. В результате у В. Шварсалон должен был появиться ребенок. Тогда В. Иванов стал настаивать, чтоб Кузмин женился на Вере Шварсалон.

Кузмин все это рассказывал всем, а брат Веры Шварсалон, не поверив всему этому, решил избить Кузмина…

В 1912 г. в театре Яворской (впоследствии сгоревшем) шла «Изнанка жизни»… В театре были Кузмин, Николай Степанович, Зноско и другие — все та же компания. АА в антракте вышла в фойе и увидела там человека страшного вида, в смокинге. Он ходил из угла в угол. Лицо и губы его были белее бумаги. Его лицо показалось АА знакомым, но АА не узнала, что это был брат Веры Шварсалон — Сергей Константинович Шварсалон — так искажено было его лицо. АА из фойе вышла за кулисы (из фойе вход был прямо за кулисы, от которых фойе отделялось только небольшим помещением). В этом помещении АА увидела Николая Степановича, Кузмина и других, взволнованно обсуждавших происшествие. Был и полицейский, составлявший протокол. Оказывается, Сергей Константинович Шварсалон только что избил Кузмина… И Николай Степанович, и другие их разнимали, оттаскивали Кузмина, Кузмин пострадал довольно сильно — пенсне было разбито, лицо — в крови. В протоколе расписался Николай Степанович в качестве свидетеля. Кузмин все же из театра поехал в «Бродячую собаку»…

А Вяч. Иванов потом объяснял брату, что это действительно так, что он любит Веру Шварсалон и т. д. (Потом он с ней уехал в Грецию, где нашел какого-то священника, согласившегося их повенчать. После этого они уже жили в Москве — здесь, конечно, им было неудобно жить.)».

Ср. запись в дневнике Блока осенью 1911 года: «Вячеслав Иванов. <…> Если хочешь сохранить его — окончательно подальше от него. Постриг бороду, и на подбородке невыразимо ужасная линия, глубоко врезалась. Язвит, колет, шипит, бьет хвостом, заигрывает — большое, но меньше, чем должно (могло бы) быть. Дочь (т. е. — Вера Шварсалон) — худа, бледна, измучена, печальна. Происходит окончательное разложение литературной среды в Петербурге. Уже смердит».

19

Ср. с воспоминаниями машинистки М. Н. Яковлевой: «Я встретилась с ним еще до революции; должно быть, в 1910—11 году. Тогда я — еще молодая девушка — работала в Толстовском музее, по составлению карточного каталога, машинистка была другая пожилая, и вот к ней-то и явился в один прекрасный день молодой человек довольно странной наружности — полный, с румяным, почти женским лицом, с красиво зачесанными, немного на лоб, волосами. Держал он себя очень скромно и застенчиво. <…>

Ему было в то время меньше 30 лет, и он казался каким-то «взрослым мальчиком»… Так и остался в моей памяти облик какого-то неловкого, застенчивого провинциала — степного помещика».

20

Ср. с записью в дневнике А. Н. Толстого: «Сентябрь. «Бродячая собака». Спор Евреинова, Чекан и Мгеброва с Таировым. <…> У Мге-брова рот дерзкий и обиженный, глаза загораются и вдруг в них недоверие, робкая усмешка. <…> Мгебров: «Продавать себя ничуть не стыдно» (Материалы и исследования. С. 299).

21

Заду (фр.).

22

Добрый малый (фр.).

23

На самом деле к этому времени Толстой оформил развод с Рожанской, взяв всю вину на себя. «Развод с Юлией Васильевной был, и недели через три я подписываю бумагу и буду свободен», — писал он Вострому в 1910 году (Новые материалы и исследования. С. 127).

24

Правда, в 1914 году Толстой встречался со своей старшей сестрой Елизаветой. Той, что решительнее всех в семье была настроена против матери и писала прозу, причем очень мрачного свойства. Один из ее рассказов «Самоубийца» был опубликован в журнале «Русское обозрение» в 1896 году. Главная героиня этого рассказа — девушка по имени Маша, у нее есть два брата, она обожает отца, а мать ей чужда. В финале девушка кончает с собой. В 1898 году Елизавета Николаевна против воли отца вышла замуж, в связи с чем Александра Леонтьевна писала Вострому: «…Свадьба Лили была в Саратове. Рахманинов — это тот самый, которого она любит пять лет и из-за которого стрелялась (этого последнего никто не знает). Граф свадьбы признавать не желает, и он и бабушка на свадьбе не были. Значит, Лиля отстояла-таки себя и свою любовь. Я этому очень порадовалась…» (пит. по: Шумное захолустье. С. 89). 22 февраля 1914 года Мария Леонтьевна писала Вострому о встрече Толстого с сестрой: «…свиделись и сразу установились душевные отношения. Могу сказать, что такой женщины не видела — и хороша царственно, и прелестна — сразу все сердца взяла… Алеша так был светел и счастлив, что у него есть сестра и что она пришла» (там же). Умерла она от голода в Югославии во время немецкой оккупации.

25

Майя Кювилъе (по первому мужу Кудашева) — поэтесса, в будущем жена Ромена Роллана.

26

Ср. также в письме к Вострому: «Милый папочка, я уезжаю на войну военным корреспондентом от «Русских ведомостей». В случае моей смерти прошу тебя завещать в духовной дочке моей Марьяне, сколько ты можешь. Прошу тебя об этом горячо. Пусть Марьяна не испытает бедности, до тех пор пока сама не сможет работать. Бедность придавляет человека, Марьяна слишком нервна и нежна, чтобы вынести очень тяжкие испытания в детстве» (Переписка А. Н. Толстого. Т. 1. С. 213).

27

А вот Гершензон Толстого любил. Ср. в воспоминаниях Ходасевича: «Из современных русских писателей особенно восхищался Андреем Белым, Вячеславом Ивановым; Сологуб, Блок были его любимыми поэтами; высоко ставил и лично любил А. М. Ремизова, любовно говорил о таланте Алексея Толстого».

28

Портрет Льва Толстого будет фигурировать и в «Хождении по мукам»: «Какие-то болезненные девушки — работницы с табачной фабрики — ходили по городу с портретом Льва Толстого, и он сурово посматривал из-под насупленных бровей на все эти чудеса».

29

И очень характерно продолжал: «Нервы расстроены. Нет, я не удивлюсь, еще раз, если нас перережут, во имя ПОРЯДКА» (Блок А. Дневник. С. 219).

30

Ср. у Блока: «Буржуазные вечерние газеты — одна лихорадка: злобная травля, исторический ужас, угрожающие крики. А русский народ «блажит» добродушно, тупо, подловато, себе на уме. Вот наша пьяненькая правда: «окопная правда». За что нам верить? За что верить государству? Господа, хоть и хорошие, да чужие. Если это возобладает, будет полный государственный крах, но — разве я смею их за это травить? Глупый, озлобленный, корыстный, тупой, наглый, а каким же ему еще, Господи, быть?» (Дневник. С. 229).

31

Ср. у Блока: «Не знаю (или — знаю), почему вы не увидели октябрьского величия за октябрьскими гримасами, которых было очень мало — могло бы быть во много раз больше» (Дневник. С. 275).

32

Ср. в дневнике В. Н. Муромцевой-Буниной: «Нет отваги. Страх перед жизнью! […] Вот разница — Толстой. Что за жизнеспособность — нужно пять тысяч в месяц, и будет пять […]» (Устами Буниных. Т. 1. С. 155).

33

За исключением дневниковой записи В. Н. Муромцевой-Буниной: «12/25 августа [1918 года] Ян совершенно забыл, что Толстой вел против него кампанию в «Среде». Как он будет держаться с нами?» (Устами Буниных. Т. 1. С. 155).

34

Ср. в дневнике В. Н. Муромцевой-Буниной: «Когда, уходя, я сказала Наташе, что Эренбург рисует жизнь в России не так, как есть, она вдруг громко стала говорить:

— Нет, лучше быть в России, мы здесь живем Бог знает как, а там жизнь настоящая. Если бы я была там, я помогала бы хоть своим родителям таскать кули. А тут мы все погибаем в разврате, в роскоши.

Я возразила — живем мы здесь в работе, какая уж там роскошь! <…> Кто им велит здесь вести такую жизнь, какую они ведут?» (Устами Буниных. Т. 2. С. 33).

Ср. также с более поздней оценкой Н. В. Крандневской у Ахматовой: «Она всегда была изнеженной, избалованной барыней — такой и осталась: пять тысяч в месяц ей мало…» (Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой. Т. 1. С. 69).

35

Бунин писал И. Ф. Наживину: «Я мерзавцем и скотом не был и никогда, надеюсь, не буду (ни ради какой России, хотя бы уже потому, что на черта мне нужна мерзавская и скотская Россия!)» (С двух берегов. С. 307).

36

Ср. у Мирона Петровского: «Тяжба с Блоком сопровождала Алексея Толстого на протяжении всего его творчества. Если, скажем, в романе «Петр Первый» какой-то голландец молодого Петра оскорбил, а Петр Первый отвесил ему оплеуху, то можете не сомневаться, что у этого голландца фамилия Блок. И если где-то в провинции застрелили какого-то губернатора, то можете не сомневаться, что у этого губернатора фамилия будет Блок. Это исторически достоверные факты, но Толстой выбирает именно их. Ему непрерывно нужно свести какие-то свои счеты с Блоком. Эти счеты, по-видимому, имеют и личный характер, что-за пределами моих интерпретационных возможностей, и идеологический характер, потому что Блок и Толстой, в сущности, два нацио-нальнейших, я бы сказал, националистичнейших русских художника. Но их национализмы резко контрастируют. Изобразив всю мерзость российского существования, Блок добавляет: «Но и такой, моя Россия, ты всех краев дороже мне». Для Толстого такого рода патриотизм и национализм совершенно немыслим. Для него Россия просто всех краев дороже, без всяких уступительных придаточных предложений» (http://www.svoboda.Org/programs/cicles/hero/01.asp).

37

Ср. в дневнике Бунина: «Казни в Одессе продолжаются с невероятной свирепостью. Позапрошлую ночь, говорят, расстреляли человек 60. Убивающий получает тысячу рублей за каждого убитого и его одежду. Матросы, говорят, совсем осатанели от пьянства, от кокаина, от безнаказанности: — теперь они часто врываются по ночам к заключенным уже без приказов <…> пьяные и убивают кого попало; недавно ворвались и кинулись убивать какую-то женщину, заключенную вместе с ребенком. Она закричала, чтобы ее пощадили ради ребенка, но матросы убили и ее, и ребенка, крикнув: «Дадим и ребеночку твоему маслинку!» Для потех выгоняют некоторых заключенных во двор чрезвычайки и заставляют бегать, а сами стреляют, нарочно долго делая промахи».

38

Ср. также: «Был секретарь Чешск[ого] посольства — 5000 фр. от Бенеша и приглашение переехать в Тшебову. Деньги взял чуть не со слезами от стыда и горя. О Тшебове подумаю».

39

Сманивал не один Пильняк. Ср. запись в дневнике Бунина: «21 ян./ 3 февраля. Ходил к Шестовым. Дождь, пустые темные рабочие кварталы. Он говорит, что Белый ненавидит большевиков, только боится, как и Ремизов, стать эмигрантом, отрезать себе путь назад в Россию. «Жизнь в России, — говорит Белый, — дикий кошмар. Если собрались 5–6 человек родных, близких, страшно все осторожны, — всегда может оказаться предателем кто-нибудь». А на лекциях этот мерзавец говорит, что «все-таки» («несмотря на разрушение материальной культуры») из России воссияет на весь мир несказанный свет».

40

Ср. с письмом Есенина Р. В. Иванову-Разумнику 6 марта 1922 года: «С тоски перечитывал «Серебряного голубя». Боже, до чего же изумительная вещь. Ну разве все эти Ремизовы, Замятины и Толстые (Алекс.) создали что-нибудь подобное? Да им нужно подметки целовать Белому. Все они подмастерья перед ним».

41

Ср. также: «Анализ творчества Толстого занял бы целую книгу, и он не является нашей задачей. Хотелось бы лишь сказать, что Толстой до конца своей жизни не изменил своих позиций. В той или иной форме все его творчество — это развитие того комплекса идей, которые сложились у него к 1922–1923 гг.» (Агурский М. Идеология национал-большевизма).

42

Ср. в дневнике Бунина: «6 авг. (н. с.) 21 г. <…> В газетах все то же. «На помощь!» Призывы к миру «спасти миллионы наших братьев, гибнущих от голода русских крестьян!» А вот когда миллионами гибли в городах от того же голода не крестьяне, никто не орал. <…> И как надоела всему миру своими гнустями и несчастьями эта подлая, жадная, нелепая сволочь Русь!»

43

Причем не просто приветствовали, а удивились — почему так поздно? 25 апреля 1922 года «Известия» писали: «Давно уже следовало ждать этого заявления от большого русского писателя. Странно было, что среди имен А. Франса, Р. Роллана, Барбюса, Брандеса, Синклера мы не встречали имени русских писателей. Теперь первый шаг сделан. Вопль, вырвавшийся из души одного из крупнейших представителей эмиграции, — великий симптом». Цит. по: Баранов В. И. Революция и судьба художника. С. 123.

44

За исключением разве что А. Ветлугина (Рындзюна), который писал: «Письмо Толстого Чайковскому — первые человеческие слова, прозвучавшие на русском языке за пять лет… После стольких чугунных ликов наше родное человеческое лицо».

45

«Миссия русской эмиграции, доказавшей своим исходом из России и своей борьбой, своими ледяными походами, что она не только за страх, но и за совесть не приемлет Ленинских градов, Ленинских заповедей, миссия эта заключается ныне в продолжении этого неприятия. «Они хотят, чтобы реки текли вспять, не хотят признать свершившегося!» Нет, не так, мы хотим не обратного, а только иного течения. <…> «Они не хотят ради России претерпеть большевика!» Да, не хотим — можно было претерпеть ставку Батыя, но Ленинград нельзя претерпеть. «Они не прислушиваются к голосу России!» Опять не так: мы очень прислушиваемся и — ясно слышим все еще тот же и все еще преобладающий голос хама, хищника и комсомольца, да глухие вздохи. Знаю, многие уже сдались, многие пали, а сдадутся и падут еще тысячи и тысячи. Но все равно останутся и такие, что не сдадутся никогда. «Народ не принял белых…» Что же, если это так, то это только лишнее доказательство глубокого падения народа» {Бунин И. А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 8. С. 415–416).

46

Ср. также в воспоминаниях Дм. Толстого: «Больше всех его ненавидел писатель Всеволод Вишневский. Однажды он, сильно выпивший, встретил отца в пивной и буквально набросился на него: «Пока мы здесь кровь проливали за советскую власть, некоторые там по «Мулен Ружам» прохлаждались, а теперь приехали на все готовенькое!»

47

В очерке о Гумилеве Алексея Толстого Волошин, например, назван В., Дмитриева — Д.

48

Ср. в письме Горького Ольденбургу 20 июня 1922 года: «Письмо Чуковского, верно, очень оглушило многих? Хорошо еще, что мне удалось уговорить Толстого вычеркнуть несколько фраз из этого письма, и очень сожалею, что не смог уговорить совсем не печатать эту <…> эпистолу. Толстой, конечно, был заинтересован опубликовать это письмо, его беднягу, так травят здесь…» (Переписка А. Н. Толстого. Т. 1. С. 129).

49

Ср. у Пришвина в письме к Иванову-Разумнику: «…Я против существующей власти не иду, потому что мне мешает чувство причастности к ней. В творчестве Чудища, конечно, участие было самое маленькое, бессознательное и состояло скорее в попустительстве, легкомыслии и пр., но все-таки…» (Пришвин М. М. Дневник. 1920–1923 гг. М., 1995. С. 236).

50

Ср. также в письмах к Ященко: «А ты поверишь ли, на что всего больше похожа нынешняя Россия — на монастырь. Со святостью и с развратцем, и много монашеских лиц. Город погиб — Россия жива в деревне (Россия здоровая — от Пушкина и Толстого) — если вообще жива Россия. <…> В Москве о России знают меньше, чем знали мы в Берлине. Здесь так же много слепых, как и там. <…> Россия еще тяжко больна, еще бредит, но кризис миновал, — Россия выздоравливает. В эту верю, верю, верю» (Русский Берлин. С. 191–192).

51

А некоторое время спустя скажет то же самое про «Роковые яйца» Булгакова: «Он берет вещь старого писателя, не изменяя строения и переменяя тему. Это сделано из Уэллса…»

52

Ср. также с новейшей точкой зрения Вс. Ревича: «Она была написана в точке перелома, перехода от Толстого дореволюционного к Толстому советскому, и уже в ней дали себя знать противоречия, которые перекорежили многие страницы отечественных творцов: несомненный художественный талант, зоркое видение действительности оказывались в неразделимом переплетении с идеологическими догмами, отчасти усвоенными, отчасти навязанными. Ленин говорил о кричащих противоречиях в творчестве Льва Толстого. У талантливых писателей советского времени противоречия «кричали» куда громче. Фигурально говоря, это был непрекращающийся десятилетиями вопль. <…> С одной стороны, в самой идее полета на Марс из голодного, неустроенного Питера отразились энтузиастические настроения тех лет. Они сродни все тому же каналу из Арктики в Индию. Но — с другой стороны — что-то сопротивляется попытке записать полет Лося в актив Советской власти. Не грандиозное, общегосударственное шоу, какие мы не раз наблюдали в дальнейшем, а рядовое, почти заурядное событие — ракета стартовала чуть ли не тайком из обыкновенного двора. Частная инициатива рядового петербургского инженера, которого даже типичным представителем революционной интеллигенции не назовешь. На Марс летят случайные люди. Но это закономерная случайность. Революция взбаламутила разные социальные слои, они перемешались и не сплавились. Странно, не правда ли, что у Лося нет не только сподвижников, но и помощников, и он вынужден пригласить с собой в полет незнакомого солдата? Для Лося это бегство от действительности, от тоски по умершей жене, попытка преодолеть душевное смятение, даже разочарованность в жизни. (А с чего бы — в нашей-то буче боевой, кипучей?) В сумбурной, бессвязной предотлетной речи он верно оценивает себя: «Не мне первому нужно было лететь. Не я первый должен проникнуть в небесную тайну. Что я найду там? — Забвение самого себя… Нет, товарищи, я — не гениальный строитель, не смельчак, не мечтатель, я — трус, я — беглец…» В последующих изданиях автор подубрал пессимистические настроения героя, но тем не менее его Лось решительно не похож на звездных капитанов, напоминающих по бездуховности металлический памятник Юрию Гагарину, который воздвигнут в Москве на площади его имени». И далее: «Все это давно неактуально, и если бы в книге действовали только Гусев и Лось, она вряд ли бы устояла на полках. Роман выжил благодаря образу, которого Чуковский и другие не замечали. Когда мы начинаем искать символ вечно женственного, марсианка Аэлита непременно приходит на ум. Аэлита — изящество, ум, красота, любовь. На последних страницах романа образ Аэлиты расширяется до вселенских масштабов, до образа идеальной женщины вообще: «…Голос Аэлиты, голос любви, вечности, голос тоски, летит по всей вселенной…» В книге скрыт какой-то секрет, плохо поддающийся литературоведческому препарированию» (Ревич Вс. Алексей Толстой как зеркало русской революции. М.: Ин-т востоковедения РАН, 1998. С. 47–68. http://www.fandom.ru/about fan/revich 20 03.htm).

53

Над этим псевдонимом часто потешались, но И. М. Василевский избрал его по той причине, что был еще один фельетонист, его однофамилец Ипполит Федорович Василевский, писавший под псевдонимом Буква.

54

Но и Толстой в своем докладе о советской литературе в 1943 году добрым словом помянет «Хулио Хуренито», и Эренбург с радостью отметит это в своих мемуарах.

55

Ср. с мнением Ахматовой в книге Л. Чуковской: «Разговор перешел на воспоминания Эренбурга. Я сказала: «интересно».

— Ничуть, — с раздражением отозвалась Анна Андреевна. — Ни слова правды — ценное качество для мемуариста. О Толстом все наврано: Алексей Николаевич был лютый антисемит и Эренбурга терпеть не мог» {Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 1. С. 429).

56

Ср. также в дневнике В. Н. Муромцевой-Буниной: «18/31 дек 1921 г. Горький написал Манухину, что он разочаровался в русском народе и коммунистах. В Россию он больше не вернется. Хочет написать книгу о русском народе. «Теперь, — пишет он, — я узнал его досконально и почувствовал презрение к нему» (Устами Буниных. Т. 2. С. 59).

57

Подробнее об этом в статье Мирона Петровского, из которой приведем лишь один фрагмент: «Каков бы ни был стиль перевода (нам неизвестного), он вытеснялся реалистической живописью Толстого, насыщался бытовыми реалиями и оборотами живой разговорной речи. Правда, полностью вытеснить чужой стиль Толстому тогда не удалось, и в берлинском пересказе нет-нет да и всплывет абсолютно чуждая ему фраза. Трудно представить себе, чтобы из-под пера Петровской вышли такие простецкие реплики, чарующие своей непосредственностью, а порой — и выразительной «неправильностью»: «Значит, это мне просто примстилось» — «Вот дурак беспонятный!» — «Вот так штука»» — «Болтаи, пустомеля!» — «Купи? Купишек нет»» — «Нечего зубы скалить!» — «А за то, что не суйся не в свои дела!» — «Стрекнул в кусты» — и так далее. Конечно, от Толстого, а не от переводчицы, чуждой фольклорному стилю, в тексте берлинского издания «Пиноккио» типично русские фразеологизмы, пословицы, поговорки, экспрессивные, еще не остывшие, словно только сейчас из языковой печи выхваченные речения, вроде «одного сшиб пинком, другому устроил «вселенскую смазь»»… — и прочее в этом же роде».

Сама Петровская, впрочем, так не считала. 18 мая 1924 года она писала О. И. Ресневич-Синьорелли: «Без Толстого лучше, уверяю Вас, — он совершенно разрушил своей редакцией (это без знания языка редактировал) «Приключения Пиноккио» (Минувшее. Вып. 8. С. 128).

58

Неплохой словесный портрет красного графа вскоре по возвращении из эмиграции оставил в своих записях литератор Иннокентий Басалаев: «По Невскому шел Алексей Толстой. В сером костюме, с перекинутым на левую руку летним пальто, не торопясь, он переходил мост через канал Грибоедова у Дома книги. В полных губах — большая сигара — может быть, сигара, привезенная им из Европы, откуда он только что вернулся. Крупный, тяжелый, коротконогий, он шел, как всегда почему-то немного сердитый, оглядывая прохожих, дома и улицу глазами хозяина, давно не бывавшего дома, и заставлял любопытных оглядываться на его не по-невски сытую и гладкую фигуру.

Трудно его слить с нашим бытом. Он вываливался из него анекдотами, какими-то смешными и нелепыми рассказами и устойчивыми историйками о его привычках, вкусах, образе жизни» (Минувшее. Вып. 16 М.; СПб., 1994. С. 454).

59

В 1923 г. в одном из своих писем Горький писал: «Приехал Алексей Толстой, все говорят, что поездка в Россию отразилась на нем очень плохо. Зазнался». Цит. по: Крюкова А. М. А. Н. Толстой. М., 1989. С. 82.

60

Впрочем, если уж быть совсем точным, то имена Сологуба (которого в середине двадцатых избрали председателем правления Петербургского отделения Всероссийского союза писателей и Ленинградской ассоциации неоклассиков) и Толстого порой оказывались рядом в самых неожиданных контекстах. В дневнике Павла Лукницкого встречаются такие записи:

«Веев. Рождественский в Союзе при мне передал Ф. Сологубу заявление Кубуча, что Кубуч, устраивая лит. вечера, будет брать на себя все предварительные расходы по их устройству и платить Союзу 50 % чистого сбора только в том случае, если Союз обеспечивает участие Ахматовой, Сологуба и Ал. Толстого. Если же Союз не может обеспечить участие этих 3-х лиц, Кубуч снимает с себя упомянутые обязательства и ставит Союзу совершенно иные, гораздо менее выгодные для Союза условия.

Хорошее дело! Не могут же АА, Сологуб и Толстой устраивать благополучие Союза, отдуваясь за всех! Да и помимо всего — из этих трех — одна постоянно болеет, у другого подагра, а третий — пьяница! <…>

Говорили о литерат. вечере, устроенном 16.III.1925 Кубучем. Ал. Толстого участвовать в вечере приглашал Вс. Рождественский и получил ответ от жены А. Т., что А. Толстой в отъезде; в действительности же А. Т. был дома — мне сказал Ф. Сологуб».

61

Строго говоря, бренд принадлежит тому, кто действительно тараканьи бега первый придумал. В печати же впервые написала об этом газета «Последние новости», на которую ссылается другая эмигрантская газета «Новый мир»: «В Константинополе, как сообщают «Последние] Нов[ости]», один русский беженец Д., бывший владелец кинематографической фирмы в Петрограде, открыл… тараканьи бега. По длинному столу, на котором устроены желобки, бегут запряженные в легонькие колясочки — тараканы. Масса публики. Довольно крупная игра в тотализатор на этих усатых рысаков. Некоторые из игроков приносят с собою в коробочках свои «конюшни». Тараканов осматривает особое жюри, взвешивает и т. д. Есть беговые и судьи, отменяющие иногда неправильные бега. Успех тараканьих бегов среди русской эмиграции огромный. Способная нация гг. эмигранты. Они быстро усвоили наставление своей белой прессы — Мы должны вернуться в новую, будущую Россию обновленными» (Новый мир. 1921. 1 мая. Рубрика: Среди эмигрантов).

62

Ср. с мнением С. Боровикова: «Я уже писал о принципиальной близости Алексея Н. Толстого и Михаила Булгакова, волею нашей прогрессивной общественности и ее выразителей-критиков разведенных подальше по принципу борец — конформист, гонимый — гонитель, конфетка — какашка и даже белый — красный.

Стиль отношения к действительности, мелодия этого отношения роднит Толстого и Булгакова более, чем кого бы то ни было из их поколений. Катаев — да, близок и тому и другому, но они ближе друг другу. Катаев отравлен югом, что бы и когда бы ни делал Катаев, он одесский писатель, тогда как Толстой и Булгаков, невзирая на поволжское происхождение одного, киевское — другого, — писатели среднерусские, даже великорусские. И повесть «Хлеб» — такая же деталь различия, как внешность или бытовые привычки. Булгаков такой же русский юсудар-ственник монархо-буржуазного толка, как и Алексей Толстой. Он такой же сменовеховец, позитивист. Булгаков столь же не был либералом, как и Алексей Толстой — коммунистом.

Формулировка «монархо-буржуазный» может показаться диковатой, из словаря какого-нибудь лектора сталинской поры вроде право-троцкист или эсеро-фашист.

Поясню: оба выросли, как бы срослись с монархией как гарантией русского порядка, причем Булгаков более, чем Толстой, при своем «графстве» проведший детство и юность в весьма демократической среде. Обоих отличала пусть не кричащая, но очевидная сословная спесь, так же, как и приличный, не кровожадный, но антисемитизм. Оба очень высоко ставили понятие семьи при весьма свободном отношении к женщине и небоязни сменить команду. (В Дневнике Ел. Серг. Булгаковой есть о том, что Толстой советовал (так!) Булгакову жениться непременно трижды.) Филиппики проф. Преображенского — это кредо самого Булгакова, с семью комнатами, с «Аидой», горячими закусками под водку, французским вином после обеда и проч. Булгаков как мог, и неплохо,» поддерживал подобие такого быта. Алексей Толстой превзошел его истинно лукулловскими масштабами, известно какой ценой Булгаков сохранил лицо, Алексей Толстой почти потерял, но это не значит, что идеалы их были различны. Булгаков был смелее, прямее, неуступчивее, наконец, честнее Алексея Толстого. Но то лишь сравнительные степени близких писательских натур.

Алексея Толстого я начал читать, естественно, куда раньше, чем Булгакова, и когда открыл второго, был поражен общностью этих двух писателей. Можно сказать и резче, вспомнив замечательные по откровенности слова о себе самого Алексея Николаевича в письме 1918 года Андрею Соболю: «Милый Андрей, я уехал, не простился с тобой, от того, что я сволочь, ты сам это знаешь».

Замечательнее всего здесь не то, что сволочь, а то, что ты сам это знаешь — т. е. любой, кто со мной потеснее общался, это знает. Это для писателя как цвет глаз или лысина — и шутки здесь Толстой допускает куда меньше, чем правдивой откровенности. Он, если и не кичился, то, во всяком случае, не скрывал своего негодяйства, что отчасти восхищало того же Бунина, как чистый беспримесный цинизм.

А Булгаков не был циником. Но мы родним писателей не по степени их личной порядочности. В противном случае о каком, скажем, историческом, стилистическом или ином сопоставлении может идти речь. Я позволил себе привести два отрывка из Толстого и Булгакова. У них можно найти и иные родственные мелодии, темы (известно, что о тараканьих бегах Булгаков написал через несколько лет после Толстого), но показались наиболее показательными именно описания буржуазной (слово нехорошее? ну, скажите как-нибудь еще, ведь ясно, о чем речь) стабильной жизни. Они оба и насмешничали над этой жизнью, иронизировали над теми, кто ею живет, во всяком случае, или жили так (большую часть жизни Толстой), или желали, или предполагали так жить, как малую часть жизни сумевший так жить Булгаков. Это был — их мир» (Боровиков С. В русском жанре-17. http:// magazines.russ.ru/znamia/2000/7/borov.html).

63

Зато известно весьма любопытное мнение Федина, которое приводит в своих мемуарах Р. Гуль: «Помню, я спросил как-то Федина о гремевшей по всей Советской России пьесе Толстого (и П. Щеголева) «Заговор императрицы», приносившей ему дикие барыши, но неожиданно снятой. Пьеса халтурная, ерундовая, но поставлена была замечательно, и актеры были изумительные. Особенно Монахов — Распутин. «Ты представь, поднимается занавес, на авансцене, у себя в Петербурге — Распутин, один, растрепанный со сна, босой, в русской рубахе — перед ним посудина с кислой капустой, и он — с похмелья — жрет эту капусту. Ни одного слова. Только жрет. Казалось бы, ничего особенного, а Монахов, с похмелья, молча, так жрал эту капусту, что через две минуты зал разражался неистовыми аплодисментами. Монахов — гениальный актер…» — «Но почему же пьесу внезапно сняли, несмотря на такой успех?» — Федин улыбнулся: — «А сняли наверное правильно. У нас ведь наверху люди хитрые, и вот вдруг поняли, что народ-то валит вовсе не для того, чтобы смотреть «Заговор», а для того, чтобы увидеть живую «императрицу». Вот и сняли» (Гуль Р. Россия в Германии. С. 302–303).

64

Примечательно, что на той же Церковной улице (Церковная, 2) находился домик Вырубовой, где часто бывал Распутин.

65

Точно такой же эпизод описан в мемуарах ученого В. М. Фридкина, который ссылается на устный рассказ Ф. Ф. Крандиевского. Кто у кого списал, неясно, да и не суть важно, главное, что так рождались легенды.

66

То есть Р В. Иванова-Разумника.

67

Позднее, оказавшись в Берлине, Толстой говорил Роману Гулю: «А знаете, Роман Гуль, какая тема для нас была бы сейчас самая современная, самая актуальная? Махно! Да, да, если бы сейчас в России появился Махно, он бы мог всю Россию кровью залить… Ведь от коллективизации ненависть крестьян живет приглушенная, но страшная…» (Гуль Р. Россия в Берлине С. 376).

68

Ср. в дневнике В. И. Муромцевой-Буниной: «Были разговоры и о Петре Великом, главным образом, между Куприным и Толстым. Куприн нападал на Толстого, что он не так написал Петра. Куприн был сильно на взводе…» (Т. 2. С. 18).

69

В воспоминаниях Валентина Берестова есть забавный эпизод. «Юрий Тынянов говорит: «Я, Тынянов, хороший писатель. Поэтому обязан писать хорошо. А Толстой феноменально талантлив и поэтому может позволить себе писать гнусно» (Берестов В. Избр. В 2 т. Т. 2. С. 304). Нечто подобное можно прочесть и в дневнике Чуковского: «И он (Тынянов. — А. В.) перешел на свою любимую тему: на Ал. Толстого.

— Алексей Толстой — великий писатель. Потому что только великие писатели имеют право так плохо писать. Как пишет он» (Чуковский К. Дневник. 1930–1968. С. 134).

70

«Перед Меркурием Авдеевичем сидел молодой, но из-за полноты и видимой рыхлости тела казавшийся старше своего возраста человек. В дородности и спокойствии его лица заключалось некоторое превосходство над тем, кого он в эту минуту наблюдал, но его рот и щеки приподнимала любезная, гипсовая улыбка, а глаза совершенно не были связаны ни со спокойствием лица, ни с обязательностью улыбки, — любопытные, щучьим любопытством, жадно-холодные глаза».

71

Один из самых резких отзывов принадлежит Авербаху в его уже цитировавшейся речи на пленуме ВОАППа в мае 1931 года: «Роман «Черное золото» — бульварная авантюрщина. <…> Там дан стандартный сюжет из любого второсортного авантюрного романа, для интереса добавлены некоторые исторические фамилии, Денисов, Милюков, для обывательского интереса показано, как они пьют чай и т. д., а затем определенное количество эротики для того, чтобы можно было пережить те «идеи», которые в порядке принудительного ассортимента от большевизма вкладывает Алексей Толстой в свое произведение <…> Это даже не материал для сравнения, для отталкивания, а это материал для отбрасывания (аплодисменты). Когда я говорю о «Черном золоте», я хочу указать на мимикрию писателя…» (цит. по: Шешуков С. Неистовые ревнители. С. 237).

72

Возможно, потому, что Толстой был убежденным противником РАППа, а Горький на той встрече отнесся к пролетарским писателям совершенно иначе. «Расположение и даже любовь Горького к раппов-цам бросается в глаза», — писал Корнелий Зелинский (Одна встреча у Горького И Вопросы литературы 1991. № 5. С. 146).

73

А было сорок три человека и среди них — М. Шолохов, Вс. Иванов, А. Фадеев, Л. Леонов, М. Кольцов, С. Маршак, И. Гронский, Ф. Гладков и др.

74

Ср. в письме Ф. Степуна к И. Бунину: «Сейчас перечитываю Горького, скорблю о его загубленном таланте и не могу понять, как один и тот же человек мог написать и «Детство», и «Мать», и «Дело Артамоновых». <…> Алеша Толстой менее проблематичен (только что прочел его «Хождение по мукам»); он и врет и творит одним махом. Творчество его от нутра, глубоко талантливого, а ложь от подлости натуры. Связь творчества и лжи чисто психологическая проблема» (С двух берегов. С. 129).

75

Ср. в письме к Крандиевской: «На тебя болезненно действует убожество окружающей жизни, хари и морды, хамовато лезущие туда, куда должно бы входить с уважением. Дегенерат, хам с губами и волосатыми ноздрями, — повергает тебя в содрогание, иногда он заслоняет от тебя все происходящее… Я стараюсь этого не замечать, иначе я не увижу того, что тот заслоняет. Хамская рожа мне интересна как наблюдение…» (Переписка… Т. 2. С. 80).

76

«Очень хочется почитать эту книжку в Горках, — писал он Горькому в феврале 1935 года, — посадить Марфу, Дарью и еще кого-нибудь, скажем, Тимошу, и прочесть детям»

77

Жена Замятина.

78

И не только их. Ср. в дневнике В. Н. Муромцевой-Буниной:

«— Не смей делать мне замечания, — закричал Толстой вне себя. — Я граф, мне плевать, что ты — академик Бунин!» (Устами Буниных. Т. 2. С. 30).

79

Ср. также в книге П. Судоплатова «Спецоперации. Лубянка и Кремль. 1930–1950 годы»: «Учитывая личные контакты Ильина с такими писателями, как Алексей Толстой, и прославленными музыкантами и композиторами, его часто принимал у себя Берия» (http://milit-era.lib.ru/memo/russian/sudoplatov ра/06.html).

80

«Случайно в одном из кафе Парижа я встретился с Буниным. Он был взволнован, увидев меня. Я спросил, что он намерен делать. Бунин сказал, что хочет переехать в Рим, так как ему не хочется еще раз связываться с революцией. Так он и сделал. Но эта поездка окончилась неудачей. Фашисты оказали Бунину такой прием, что ему, полуживому, пришлось вернуться в Париж. На границе его раздели донага, осматривали вплоть до зубов, продержали голым в течение нескольких часов на каменном полу, на ледяном сквозняке.

Я прочел три последних книги Бунина — два сборника мелких рассказов и роман «Жизнь Арсеньева». Я был удручен глубоким и безнадежным падением этого мастера. От Бунина осталась только оболочка прежнего мастерства. Судьба Бунина — наглядный и страшный пример того, как писатель-эмигрант, оторванный от своей родины, от политической и социальной жизни своей страны, опустошается настолько, что его творчество становится пустой оболочкой, где ничего нет, кроме сожалений о прошлом и мизантропии».

81

Бахраху вообще вся эта история казалась очень странной: «Ведь я в те дни буквально ежечасно общался с Буниным, подолгу с ним беседовал, и он нередко говорил со мной на довольно сокровенные темы <…> но ни разу за эти жуткие годы (как и после того, как они миновали) я не слышал от него хотя бы отдаленного намека на желание перекочевать в Советский Союз. Не слыхал я от него и о том, что он с чем-то обращался к Толстому, хотя в то время выполнял при нем обязанности «почтмейстера» (Бахрах А. Бунин в халате. С. 224).

82

Существует рассказ Ариадны Цветаевой (дочери Марины Цветаевой) о том, как перед отъездом в СССР она пришла проститься с Буниными и Бунин принялся ее отговаривать. «Дура, тебя там сгноят в Сибири! — говорил он. Но потом, помолчав, с грустью добавил: — Если бы мне было столько лет, сколько тебе… Пусть Сибирь, пусть сгноят! Зато Россия».

83

Об этом конгрессе писал также и М. Кольцов в «Испанском дневнике»: «Ночью город основательно бомбили… Я приказал телефонистке «Метрополя» разбудить немедленно всю мою делегацию и торжественно повел ее в подвал. Сирены выли, зенитная артиллерия стреляла непрестанно… издалека слышались глухие разрывы бомб… Толстой сказал, что наплевать, какой вес, важно, что это бомбы. Он был великолепен в малиновой пижаме здесь, в погребе» (цит. по: Крестинский Ю. А. А. Н. Толстой: Жизнь и творчество. М., 1966. С. 238).

84

Другую версию поездки Толстого на Западную Украину вскоре после ее «освобождения» приводит в своей книге «Сталин: власть и искусство» Е. Громов: «Толстой по следам Красной Армии вступил в Западную Украину и, выломав паркет у Радзиллов, объяснялся на границе: «Я депутат Верховного Совета!» Сталин насмешливо бросил тогда: «Я-то думал, вы настоящий граф» {Громов Е. Сталин: власть и искусство. М., 1998. С. 256).

85

Любопытно, что американский славист Р. Такер пишет о том, что Сталин послал Толстому на отзыв булгаковскую пьесу «Батум» и тот нашел «оскорбительной ту сцену, в которой будущий вождь «страдал от физических ударов». Tacher G. Robert. Stalin in power. The Revolution from above 1928–1941/ N.Y.; London, 1992. P. 583 (цит. по: Громов E. Сталин: власть и искусство. М., 1998. С. 128).

86

И не только при жизни Толстого, но и после. В дневнике К. Чуковского от 23 ноября 1965 года есть запись: «Вчера. Были две аристократки: графиня Л. Толстая и баронесса Будберг (Мура). Заговорили о Солженицыне. Людмила: «С удовольствием отдам ему комнату Алеши — одну из пяти в моей квартире» (Дневник 1930–1968. С. 381–382). Знал или нет об этом Солженицын, но в «Абрикосовом варенье» он вывел жену писателя из-под удара, удалив ее со страниц рассказа («Жены Писателя не было дома»).

87

Ср. в воспоминаниях Яновского: «Алексей Толстой, человек очень ширррокий, побывал в Англии и возмущался скупостью тамошних писателей: его угостили скудным обедом — демьяновой ухой наизнанку. То ли дело у нас в Москве.

Герцен, благородный, смелый, умнейший барин, Алешка Толстой, почти противоположность всего этого… Но «мелочность» англичан они порицают одинаково. Тут что-то странное и легкомысленное» (Яновский В. Елисейские Поля. С. 164).

88

Ср. у Романа Гуля: «Помню, Толстой, рассказывая что-то смешное Ященке, сам говорил: «Признаюсь, Сандро, люблю «легкую и изящную жизнь» (это он произносил в нос, изображая фата), для хорошей жизни и сподличать могу…» — и он заразительно-приятно захохотал барским баритоном» (Гуль Р. Россия в Германии. С. 101).

89

Такие прецеденты уже были. В 1940 году в связи с пьесой Л. Леонова «Метель», не понравившейся Сталину, А. А. Кузнецов писал в ЦК ВКП(б): «Я бы предложил сделать так: пьесу издать, но к постановке в театре запретить. Это более правильно, потому что, во-первых, даст возможность подвергнуть автора серьезной литературной критике; во-вторых, покажет, что не всякая пьеса может быть на сцене — это закономерная и очень целесообразная форма критики» (Литературный фронт. С. 47).

90

Вспомним еще раз строки из письма Немировича-Данченко жене в 1913 году. «Но упускать его не хочется. Все думается, что он может что-то написать выдающееся» Вот и написал.

91

Для Толстого письмо Немировича-Данченко было неожиданностью. Ср. в дневнике Вс. Иванова: «Заходил В. Гусев, сказал, что запрещение «Ивана Грозного» Алексей Толстой относит за счет Немировича-Данченко» (С. 91).

92

Но впоследствии от этой идеи отказался. Ср. в воспоминаниях Шкловского: «Третью часть писать не буду, — неожиданно говорит он. — Это страшно. Это такой мрак. Крушение всех его надежд. Нельзя писать в такое время. Не подниму. После войны как-нибудь» (Воспоминания об А. Н. Толстом. С. 455).

93

Ср. также в воспоминаниях дочери С. Михоэлса: «…пьеса производила сильное впечатление. Поставленная в Малом театре, она стала неузнаваемой: настолько велика была разница между первым вариантом, который слышала, и тем, что шло на сцене».

94

Впрочем, своих детей Толстой от армии освободил. Ср. в книге В. Петелина устный рассказ Л. И. Толстой: «Алексей Николаевич не любил говорить об этом, но я-то знаю, как все это было… Просила и Наталья Васильевна… Но сначала Толстой был неумолимым… Шли на фронт писатели, художники, артисты, ученые, дети советской и партийной элиты… Много талантливых людей погибло на фронтах. Но сыновья Толстого действительно не воевали… Никита упал на колени перед отцом, умоляя его сделать все для того, чтобы его не призывали в армию… «Не для того я учился, чтобы бьггь пушечным мясом в этой войне», — со слезами говорил он. Также и Дмитрий… Толстой испытывал вину перед сыновьями за то, что бросил их… Толстой был очень влиятельным человеком. У него повсюду были друзья… Что он сделал, не знаю, этот вопрос был как бы запретным в наших разговорах, но сыновья его не пошли на фронт, продолжали учиться» (цит по: Петелин В. В. Жизнь Алексея Толстого. Красный граф. М., 2002. С. 934).

Косвенным подтверждением этой версии может служить запись из дневника Вс. Иванова: «Толстой ухаживал за заместителем Коваленко, а тот, хам в белом костюме, величественно вякал. Ужасно» {Иванов В. В. Дневники. М., 2001. С. 90). Коваленко — ташкентский генерал.

95

Ср. у Л. Чуковской в «Записках об Анне Ахматовой» слова самой Ахматовой: «Утром открылась дверь и шофер Толстого принес дрова, яблоки и варенье. Это мне совсем не понравилось. Я не хочу быть обязанной Толстому» (Записки об А. Ахматовой. М., 1997. Т. 1. С. 373).

96

Об этом же он говорил когда-то Ираклию Андроникову во время их прогулки по парку в Детском Селе:

«Он допил кофе, мы вышли. За ним выскочил из дому сеттер по кличке Верн. И сразу стал метаться в разные стороны, нюхал снег, лаял. Толстой недовольно следил за ним:

— Еще недавно был дивный охотник. А сейчас — старье, абсолютно бессмысленный, беспамятный пес. Нюх отбило, ему все равно, что куча навозу, что палка. Вон побежал — собачонку увидел… Нет, забыл, за чем побежал, отвлекся. На грудных детей лает, разбойникам лижет подметки… И люди такие же в старости: бестолковые, суетливые…» (Андроников И. Указ. соч. С. 29).

97

Ср. у Лидии Чуковской: «Алексей Николаевич заставил ее (Ахматову. — А. В.) прочесть поэму дважды, ссылаясь на все ту же знаменитую трудность и непонятность По-моему, он и после двух раз ничего не понял» (Записки об Анне Ахматовой. Т. 1. С. 403). Ср. также: «NN возмущалась очень горячо словами Толстого за столом о «ясности» Пушкина» (там же. С. 406).

98

Ср. у Л Чуковской: «Потом приехала Толстая и разъяснила присутствующим, что переезд NN уже предложен самим ЦК и отказываться неудобно» (Записки об Анне Ахматовой. Т. 1. С. 407).

99

Еще одна пьеса, которую Толстой написал в Ташкенте, называлась «Нечистая сила». О ней есть довольно любопытные упоминания в дневнике Вс Иванова. «11 сентября 1942 года. Беззаботный, веселый Алексей Толстой, за стаканом вина, читал первый акт такой же беззаботной комедии «Нечистая сила». 16 октября. Жена Толстого после чтения сказала Тамаре — «А пьесу, может быть, и не поставят». — «Почему же? Помимо художественных достоинств она противонемецкая…» — «Да, но может быть окажется к тому времени, и немцев ругать не надо». Т. е. в кругах Алексея Толстого идут разговоры о возможности сепаратного мира» (Иванов Вс. Дневник. С. 161).

100

И не только они. Ср. с воспоминаниями В. Милашевского: «Я подхожу, здороваюсь… Несколько незапоминающихся фраз… Супруга Толстого явно меня не замечает… Я не знаменит… Не из высшего общества» Как быстро освоилась она со своим положением, эта дочь скромного провинциального железнодорожника» (Милашевский В Вчера. позавчера… С 294).

101

Ср. в статье В. Баранова: «Первой в тот же день выступила «Правда» со статьей «Тяжелая утрата», принадлежавшей Демьяну Бедному, который никогда не был близок к усопшему, зато был очень близок к Кремлю. На следующий день опять-таки в центральном органе партии публикуются статьи Михаила Шолохова «Могучий художник» и Николая Тихонова «Писатель великого народа». А дальше хлынут статьи крупнейших писателей и деятелей искусства: «Народный писатель», «Верный сын народа», «Он будет жить», «Верный сын родины», «С гордо поднятой головой», «Русский талант», «Он вечно будет с нами», «Живой в памяти поколений»…»

102

Переписка. Т. 1. С. 267.