Алексей Толстой - [188]

Пока мы спорили, А. Н. Толстой вышел, принес целую пачку журналов и говорит:

— Что вы все лаетесь? Вот послушайте стихи.

И начал читать стихи П. Н. Васильева.

У А. М. Горького потекла одна слеза, другая. Он вообще часто плакал.

Толстой продолжает читать.

— Кто это? Это же гениально! Это потрясающие стихи! Это замечательно написано!

А. Н. Толстой нагнулся и говорит:

— Это — Павел Николаевич Васильев.

— Как, как? Ну-ка покажите. Да… Неловко получилось, неловко, — сказал А. М. Горький»^{699}.

Возможно, именно эта любовь Толстого к пользовавшемуся репутацией антисемита Васильеву дала основание многим современникам Толстого говорить о его собственном антисемитизме, о чем, в частности, писал в дневнике Чуковский: «Слонимский доказывает, что Алексей Толстой — юдофоб, хотя никаких доказательств и не приводит»^{700}. Антисемитом назовет позднее Толстого Ахматова и скорее всего за Мандельштама.

«Надменный, замкнутый, нарочито сухой — с «чужими», людьми не писательского круга, — его лицо тогда строго, покатая, с четырехугольным лбом голова туго поворачивается на шее, от восьми до двенадцати вечера может не сказать ни одного слова, — не заметит; лихоумец, выдумщик, балагур — с людьми ему приятными, людьми, которых приемлет: тогда одним анекдотом может свалить под стол…»^{701} — писал сменовеховец Глеб Алексеев, которому самому не так долго оставалось гулять на свободе.

Конечно, и Мандельштам, и Слонимский были для него чужими. Но в портрете, написанном Алексеевым, тоже лишь маски, а не истинное лицо Толстого. И что испытывал в душе граф, которому словно в насмешку приделали все эти прозвища, как отражались на нем все житейские сюжеты и взаимоотношения с советскими писателями, сказать трудно. Очевидно, что очень многие его не любили. Одни — за сервилизм, другие — за умение писать талантливо, третьи — за умение халтурить, четвертые — за красивую жизнь, пятые…

В дневнике Чуковский ссылается на еще одно высказывание Слонимского о Толстом: «Слонимский жаловался на то, что Накоряков (директор Госиздата. — А. В.) сбавил гонорары за повторные издания:

— Это все Горького работа… Горький судит о писателях по Ал. Толстому и не подозревает, как велика кругом писательская нужда!»^{702}

Если судить о советских писателях по Толстому, то действительно гонорары были немаленькие.

«Чтобы представить себе уровень жизни нашей семьи, достаточно указать следующие факты. В доме держались две прислуги: полная немолодая кухарка Паша и Лена — молоденькая веснушчатая деревенская девушка, в обязанности которой вменялось следить за чистотой в доме и, кроме того, в зимние дни топить печи, — писал в своих мемуарах Федор Крандиевский. — Кроме них в доме было два шофера, Костя и Володя, и три автомобиля, стоявших в гараже. В доме было 10 комнат (5 наверху и 5 внизу) <…> Как не похож был наш дом на детскосельские захламленные коммунальные квартиры!»^{703}

В воспоминаниях Крандиевского, в общем-то настроенного по отношению к отчиму неприязненно, хотя эта неприязненность и завуалирована, сквозит упрек. Но сказать тут можно одно: и эти деньги, и этот дом Толстой действительно заработал. Если советские чиновники, партийные и государственные деятели жили, грубо говоря, за счет народа, то Толстой — за свой счет. Своей роскошной жизнью Толстой походил только на одного писателя — Горького. А вместе с тем и резко отличался от него, и эта разница существенна.

«Деньги, автомобили, дома — все это было нужно его окружающим, — писал Ходасевич о Горьком. — Ему самому было нужно другое. Он в конце концов продался — но не за деньги, а за то, чтобы для себя и для других сохранить главную иллюзию своей жизни. Упрямясь и бунтуя, он знал, что не выдержит и бросится в СССР, потому что какова бы ни была тамошняя революция — она одна могла обеспечить славу великого пролетарского писателя и вождя при жизни, а после смерти — нишу в Кремлевской стене для урны с его прахом. В обмен на все это революция потребовала от него, как требует от всех, не честной службы, а рабства и лести. Он стал рабом и льстецом. Его поставили в такое положение, что из писателя и друга писателей он превратился в надсмотрщика за ними»^{704}.

О Толстом такого не скажешь. Он не был до такой степени отравлен ни честолюбием, ни жаждой славы («у меня нет острого самолюбия», — писал он жене^{705}). Он просто хотел хорошо писать и хорошо жить. Глубокие метафизические искания Горького, его ницшеанство, его тяжба с Богом, та роль вождя, к которой Горький стремился, которую завоевал, с радостью на себя взвалил и нес — все это Толстого не занимало нисколько. Он был в этом смысле простодушнее, ребячливее[74], он был чистой воды художник («процесс творчества доставляет истинное наслаждение»^{706}), и вот, вероятно, та причина, по которой Бунин его принял, а Горького нет. Толстой не был никому соперником, и в десятые, и в двадцатые, и в тридцатые годы, и до революции и после, и под большевиками и без них ему главное было дело делать, работа была для него всем: и источником благосостояния, и смыслом жизни, и его оправданием, и наслаждением. «Каждый день он задавал себе определенный урок: такое-то количество страниц — и лишь выполнив этот урок, позволял себе покинуть кабинет»