Алексей Толстой - [175]

«Пьеса А. Н. Толстого — бывшего графа — вчерашнего певца разорившегося дворянства, до последнего времени числившегося в рядах мелкобуржуазных попутчиков, злобная, бешеная вылазка классового врага, прикрытая искусной маской «историчности» <…> искусно замаскированная контрреволюционная вылазка, во много раз более активная, чем «Дни Турбиных» или «Багровый остров», — утверждал критик И. Багелис в «Комсомольской правде» в статье с характерным названием «Для кого сие?»^{642}.

В мае 1931 года Авербах, выступая на пленуме ВОАПП (Всесоюзное объединение ассоциаций пролетарских писателей), с высокой трибуны говорил:

«Тех писателей, которые идут к нам, мы должны каждый день заставлять выбирать, — нет единой грузинской, армянской, украинской национальных литератур, выбирайте, с кем вы? Вот вам даны пролетарские писатели и даны такие писатели, как Алексей Толстой, выбирайте — с кем вы?»^{643}

Критик А. Селивановский писал о том, что Алексей Толстой «входит в литературную агентуру буржуазии»^{644}.

Граф искал сочувствия в писательской среде, но сочувствия не было. Русские писатели, те, кто не были убиты или не кончили жизнь самоубийством, как Есенин, Андрей Соболь или Маяковский, выживали поодиночке — писали письма Сталину, просились за границу, на работу в театры и издательства, уходили в переводы, и чувствовалось, что затеянная в стране коллективизация коснется не только крепких деревенских мужиков. Вся советская литература рисковала превратиться в большой колхоз с Фадеевым в роли председателя. В феврале 1930 года Пришвин, наблюдавший за писательскими делами издалека, писал в дневнике: «Алеша Толстой, предвидя события, устраивается: собирается ехать в колхозы, берет квартиру в коллективе и т. п. Вслед за ним и Шишков. Замятин дергается… Петров-Водкин болеет…»^{645}

Колхозы упомянуты Пришвиным не случайно. Существует довольно любопытное свидетельство Юрия Либединского, которое было предназначено для книги «Воспоминания об Алексее Толстом», но в ее состав не вошло и осталось в архиве. Либединский описывает разговор нескольких писателей и драматургов, среди которых был и Толстой:

«Один из присутствующих драматургов сказал, обращаясь к Алексею Николаевичу:

— А все-таки жаль этой уходящей деревни, ее поэзии, ее садов…

Алексей Николаевич устремил на него недоуменный взгляд:

— То есть, позвольте, чего это вам жаль?

— Ну как же, — ответил изрядно оробевший товарищ, почувствовав, что попал впросак. — Сады, соловьи… Ну всего того, что было прелестно в старой деревне…

— Послушайте, вы понимаете, что вы говорите? — спросил Алексей Николаевич. — Старая деревня, это мрак, это невежество, это бездорожье, это одичание! Да если хотите знать, я потому и стал поддерживать Коминтерн, — он именно так и сказал, не Коммунистическую партию, не Советскую власть, а именно Коминтерн, — что коммунисты всерьез покончат на всей планете с этими отвратительными гирями на ногах, с этой мировой деревней.

Он долго не мог успокоиться и все возвращался к этой теме.

Потом, когда мы возвращались домой, Штейн и Чикмадурин время от времени подтрунивали над незадачливым апологетом поэтической деревни.

— Что, решил к графу подлизаться? Думал, что он сразу клюнет на деревенскую поэзию? А ты бы лучше вспомнил его «Овраги», как человек тонет среди бела дня. Вот он тебе и показал деревенскую поэзию.

Когда я спустя некоторое время рассказал А. А. Фадееву эту историю, он усмехнулся и сказал:

— Ну что говорить, у Алеши большой политический масштаб, и это, конечно, характерно — то, что он сказал о Коминтерне. Но при этом он очень русский человек и его патриотическое чувство всегда настороже»^{646}.

Так или не так думал Толстой про русскую деревню и старые дворянские гнезда с садами и соловьями, но эту ситуацию нетрудно себе представить. Толстой в присутствии нескольких свидетелей, близких к РАППу, подвергается явной, не важно, сознательной или нет, провокации и дает резкий ответ. И понятно внутреннее состояние человека, которому в любой момент кто угодно мог в шутку или всерьез напомнить о его происхождении, взглядах, привычках, заблуждениях.

В иных вещах он был вынужден быть большим католиком, нежели папа, и усмешка Фадеева, все это видевшего, характерна не меньше, чем признание им толстовского политического масштаба. Самый страшный грех Толстого в глазах Фадеева был все же не в буржуазном прошлом, а в той ловкости и расторопности, с какой граф обделывал свои литературные дела при пролетарском настоящем. Этой ловкости не было, пожалуй, ни у кого из его худородных собратьев, и, как заметил уже в наше время литературовед Мирон Петровский, «продуктивность заводского конвейера сочеталась в его работе с художественным изяществом ювелирной мастерской»^{647}, причем, добавим, неизвестно, чего было больше.

Во всяком случае, Фадеев, став в 1931 году главным редактором «Красной нови», писал Толстому по поводу публиковавшейся в журнале очередной литературной халтуры красного графа:

«Алексей Николаевич!

Письмо Ваше, адресованное товарищу Анову (от 8 августа), удивило меня до крайности. Вы, совместно с Сухотиным, предложили редакции «Записки Мосолова», обязавшись представить материал в определенные сроки. Вещь эта всем нам крайне не понравилась, написана она — Вы сами это знаете — чрезвычайно неряшливо, бегло, безыдейно, читать ее можно с любого конца. Но, во-первых, не нам судить Вас — старого опытного писателя, а во-вторых, журнал наш, где совсем недавно сменилась редакция, находится в таком положении, что не может пока что печатать только такой материал, который ему нравится и который действительно находится на высоте — материала, попросту говоря, не хватает. Поэтому мы согласились на Ваше предложение и приняли «Записки Мосолова».