Алексей Толстой - [173]

В романе одиночества не будет, Толстой придумает семейство Бровкиных, которое не за страх, а за совесть служит Петру и получает за это свою награду (русским self-made man'ом справедливо назовет Бровкина Жорж Нива), он почти идиллически изобразит отношения Петра с Немецкой слободой и с Францем Лефортом, будут у героя русской истории верные друзья и среди сподвижников. Совсем не то в пьесе, и судьба у нее оказалась такая же несчастливая, как у главного героя.

Толстой читал «На дыбе» — одно название для года великого перелома чего стоило! — сначала основному составу МХАТа, но там ее не приняли, как не принимали почти ничего, Толстым написанного, и тогда он отдал пьесу МХАТу-2. Режиссером второго МХАТа был Иван Николаевич Берсенев, возглавивший театр после того, как СССР покинул Михаил Чехов. Берсенев пьесу принял. Потому ли, что она ему понравилась или потому, что в жизни Берсенева была долгая полоса, когда его пути с Толстым пересекались. После голодной московской зимы 1918 года Берсенев, уроженец Киева, отправился вместе с театром на гастроли на Украину и вскоре оказался на территории, контролируемой белыми. Группа артистов сначала гастролировала по югу Россию, затем перебралась в Европу, давала спектакли в Константинополе, Софии, Белграде, Вене, Праге, Берлине и только в мае 1922 года вернулась в Москву.

Таким образом, Берсенев проделал примерно такое же «хождение по мукам», что и граф Толстой. Именно Берсенев и взялся за постановку толстовского «Петра».

Премьера состоялась 23 февраля 1930 года, однако пьеса была встречена в штыки РАППом, причем выражение «встречена в штыки» принадлежит в данном случае самому Толстому, который утверждал в автобиографии, что спас его пьесу «товарищ Сталин, тогда еще, в 1929 г., давший правильную историческую установку петровской эпохе». Это писалось уже после того, как РАПП был расформирован, но вот что касается ссылки на Сталина — то история эта темная и вместе с тем очень существенная, потому что здесь проливается скупой свет на начало личных отношений советского вождя и красного графа.

По сообщению И. Гронского, одного из самых крупных партийно-литературных функционеров советского времени, спектакль «На дыбе» был оставлен Сталиным без внимания, то есть Сталин то ли Толстого простил, то ли остался к пьесе равнодушен^{639}.

Вместе с тем существует мемуар, принадлежащий перу Р. В. Иванова-Разумника, носящий, правда, несколько апокрифический характер, в котором поведение Сталина согласуется с толстовской версией о заступничестве вождя.

«На дневной генеральной репетиции театр был переполнен всеми властями, на коммунистических заставах командующими: от членов Политбюро — во главе с «самим Сталиным» — в ложах, до многочисленных представителей «красной профессуры» в партере и до бесчисленных представителей ГПУ во всех щелях театра. Партер и весь театр смотрели не столько на сцену, сколько на «правительственную ложу» и на «самого Сталина», чтобы уловить, какое впечатление производит пьеса на «хозяина земли русской», и соответственно с этим надо ли ее хвалить или стереть с лица земли.

Пьеса подходила уже к концу — и все не удавалось определить настроение «хозяина»: сидел спокойно и не аплодировал. Но часа за четверть до конца, когда Петр уже агонизировал, а «Ингерманландия» тонула — произошла сенсация: Сталин встал и, не дождавшись конца пьесы, вышел из ложи. Встревоженный директор и режиссер Берсенев побежал проводить высокого гостя к автомобилю и узнать о судьбе спектакля.

Он имел счастье довольно долго беседовать в фойе с вершителем судеб пьесы и России, и, когда вернулся в зрительный зал, — занавес уже упал при гробовом молчании публики, решившей, что судьба «Петра Первого» уже предрешена…

Маленькое отступление: позвольте напомнить подобный же случай «в анналах русского театра». В собрании сочинений Козьмы Пруткова, при рассказе о постановке на Александрийской сцене в 1851 году водевиля «Фантазия», сообщается, что присутствовавший на спектакле Николай I, не дождавшись конца водевиля, «с признаками неудовольствия изволил выйти из ложи» — публика начала свистеть, шикать, выражать негодование… Во все времена и при всех режимах лакеи остаются лакеями.

Занавес упал, но публика оставалась на местах, ибо по окончании пьесы тут же, на сцене, должна была состояться «дискуссия», решающая судьбу спектакля. Через немного минут занавес снова поднялся: на сцене стоял стол для президиума и кафедра для ораторов; записалось уже до сорока человек — все больше из состава «красной профессуры».

Заранее можно было предсказать содержание речей, — в иных случаях легко быть пророком в своем отечестве. Один за другим выступали «красные профессора», «литературоведы-марксисты», театральные критики-коммунисты — и, стараясь перещеголять друг друга в резкости выражений, обрушивались на пьесу, требуя немедленного ее запрещения. Требовали привлечения к ответственности деятелей Главреперткома, пропустивших к постановке явно контрреволюционную пьесу; обрушивались на театр и режиссера, изобразивших Петра «героически», явно в целях пропаганды монархизма; взывали к «мудрости Сталина», который, конечно же, разглядел всю контрреволюционность спектакля и несомненно запретит распространение его в массах; нападали и на автора, требуя не только запрещения пьесы, но и конфискации самого романа «Петр Первый», — первого его тома, — и запрещения цензурой предстоящего второго тома… В таком же духе высказались в течение часа один за другим десять ораторов, причем каждый последующий старался «увеличить давление» и оставить за флагом всех предыдущих в выражении своих верноподданнических чувств и своего безмерного негодования.