Алексей Толстой - [172]

Записать такого рода показания — вещь очень ответственная. Дьяки, записывавшие показания, были люди ученые. Они должны были в сжатой форме написать так, чтобы сохранить весь индивидуальный характер данного человека, точно и сжато записать его показания. Нужно было соблюдать сжатость, точность выражения, дать краткие энергичные фразы не на книжном, но на живом языке. Эти записи — высокохудожественные произведения. По ним вы можете изучить русский язык. Это памятники настоящего народного языка, литературно обработанного»^{638}.

Вообще, если вдуматься, выглядит это жутковато: были одни люди, которых подвергали чудовищным пыткам, были другие — которые записывали их показания в алмазной чистоте и первозданности, и, наконец, были третьи, которые пишут на основе всего этого высокоталантливые тексты, сочащиеся кровью. Что-то вроде Микеланджело Буонарроти, который, по версии пушкинского Сальери, приказал распять человека, чтобы правильно изобразить Христа. А если вспомнить, что рассуждения Толстого относятся к тем годам, когда истязали и мучили добрую половину русского народа, то поневоле задумаешься о соотношении цели и средств. Вероятно, именно это натолкнуло Александра Солженицына на мысль изобразить Толстого в одном из своих двучастных рассказов, который называется «Абрикосовое варенье». Толстой в этом рассказе по фамилии не называется, но узнается легко во всех извивах своей биографии:

«У Писателя было даже заливистое чёрное пятно, всем известное: в Гражданскую войну он промахнулся, эмигрировал и публиковал там антисоветчину, но вовремя спохватился и потом энергично зарабатывал себе право вернуться в СССР».

В уста своего героя Солженицын вкладывает почти те же самые фразы, который произносил или начертал реальный Алексей Толстой.

«Я, признаюсь, в Девятьсот Семнадцатом году — тогда ещё в богеме, с дерзновенной причёской, а сам робок, — пережил литературный кризис. Вижу, что, собственно, не владею русским языком. Не чувствую, какой именно способ выражения каждой фразы выбрать. И знаете, что вывело меня на дорогу? Изучение судебных актов XVII века и раньше. При допросах и пытках обвиняемых дьяки точно и сжато записывали их речь. Пока того хлестали кнутом, растягивали на дыбе или жгли горящим веником — из груди пытаемого вырывалась самая оголённая, нутряная речь. И вот это — дымящаяся новизна! Это — язык, на котором русские говорят уже тысячу лет, но никто из писателей не использовал. Вот, — переливал он из чайной ложки над малым стеклянным блюдечком густую влагу абрикосового варенья, — вот такая прозрачная янтарность, такой неожиданный цвет и свет должны быть и в литературном языке».

Солженицынский рассказ построен на контрасте — талантливый автор рассуждает о страданиях людей, сидя на благоустроенной даче, наслаждаясь вкусной едой и черпая живую речь из полных отчаяния писем, которые ему как знаменитому писателю в надежде на его заступничество и помощь присылают крестьяне Советской страны, поднятые на дыбу последователями Петрова дела. Он показан как эстет и своего рода паразит на народном горе. И действительно, в жизни Толстого настанет период, когда как депутат Верховного Совета он будет получать множество писем от замордованных советской жизнью избирателей, и мало кому из них поможет, но неуязвимую позицию неприкасаемого классика, мыслящего категориями общими, а не частными, Алексей Толстой выстрадал и очень долго выстраивал, и в этом смысле цель толстовского существования в СССР заключалась в том, чтобы обезопасить себя от той участи, что ждала многих. В конечном итоге он преуспел, но были периоды, когда ходил по лезвию ножа.

Почти одновременно с романом «Петр Первый», первая часть которого касалась только детства Петра, Толстой написал пьесу «На дыбе», в ней царь выглядит иначе, чем в романе. Вообще приступая и к роману о Петре, и к пьесе о нем, автор оказался на перепутье: с одной стороны Петр — царь, то есть по определению главный кровопийца народа, с другой — преобразователь, революционер, первый большевик. Как пройти между Сциллой и Харибдой и не задеть ни догматиков марксизма, ни строителей новой империи, для которых марксизм был лишь вывеской, но этого они никогда не признавали и в верности Марксу клялись, положив ладонь на том «Капитала»? Каким образом легализовать в молодой советской республике монарха, эксплуататора трудящегося народа, чтобы потом с полным основанием писать в отчете о проделанной работе: «И мой путь от «Сестер» к «Петру I» — это путь художественного вживания в нашу эпоху. Вживания диалектического»?

В пьесе Толстой оказался несколько левее, чем в романе, пьеса роман опережала, в романе, в опубликованной его первой части Толстой остановился на детстве и молодости Петра, а в пьесе дошел до его последних дней, и Петр там оказался кровожаден, в стиле раннего рассказа.

«Двадцать лет стену головой прошибаю… Двадцать лет… Гора на плечах… Я — сына убил. Для кого сие? Миллионы народу я перевел… Много крови пролил. Для кого сие?.. Что делать? Ум гаснет…»

Петр одинок. Это фигура трагическая. Он один против всех — против бояр, против семьи, против врагов внутренних и внешних, против целого народа, наконец. В финале, убедившись в измене жены и казнив ее любовника, он говорит: «Умирать буду — тебя не позову. Никого не позову. Сердце мое жестокое, и друга мне в сей жизни быть не может… Да. Вода прибывает. Страшен конец».