Алексей Толстой - [177]

.

Заходил в этот дом и Корней Чуковский, которому графская роскошь не понравилась: «Не застал ни Толстого, ни Толстихи: она в Ленинграде, он в Москве. Дом у них действительно барский, стильный, но какой-то неуютный. Столовая как музей»^{657}.

Не было у Толстого больше дружбы ни со своим литературным критиком, ни с другими писателями, от души выпивавшими и вкусно евшими у него в доме. Были романы. И по-настоящему близок хозяин особняка на Церковной, 6 был, пожалуй, только с одним романистом — Вячеславом Шишковым.

Летом 1930-го вместе с ним Толстой отправился в путешествие по Волге, откуда писал полные жизни письма: «Питаемся мы хорошо: осетрина, судак, иногда стерлядь, икра, балык. На пристанях много яиц, молока, копченой рыбы, огурцов, ягод. Вчера я слопал кило малины с топленым молоком… Только что вернулись с прогулки по Самаре, был в доме, где я вырос, видел дом отца, — в развалинах. Узнавал отдельные дома и то, что с ними связано в детстве. Дивная вещь воспоминания. Не знаю, как у тебя, — у меня не вспоминается никаких фактов, ни лиц, не помню ни людей, ни обстановки, но только что-то необъяснимое, как печаль, как будто неслышимые уху вздохи ушедших теней снова проносятся по эту сторону глаз…

Я катастрофически толстею»^{658}.

С Волги поехали в Крым, но там изобилия не было, а напротив, случился голод: «Берег пуст, фруктов никаких нет, пить нечего, вина нет… Из Ялты бегут, крымские курорты голодные, нет ни мяса, ни рыбы, ни фруктов…

Здесь Андрей Белый. Мы виделись уже с ним… О здешней обстановке расскажу словами…»

О пребывании Толстого в Коктебеле летом 1930 года сохранился довольно ядовитый и нелицеприятный мемуар поэта Семена Липкина: «У Волошина гостил тогда Алексей Толстой, они вообще были на «ты» и дружили. Вересаев, живший рядом, часто приходил.

Из Феодосии мы приехали на тарантасе — еще не было машин. И приехали очень рано, часов в 6–7 утра. Георгий Аркадиевич мне предложил пойти искупаться в море, пока нас устроят, и указал место, где плавают мужчины. Я пришел и увидел, что спиной ко мне стоит крупная голая женщина. Решив, что не понял и попал не туда, пошел на другую сторону пляжа. Там плескались две молоденькие девушки. Я вернулся обратно. И оказалось, что стоявшая спиной полная женщина — это Алексей Николаевич Толстой. Повернувшись, он бросил: «Холодно в море, но бодрит, мерзавец».

Почти каждый вечер в кабинете Волошина собирались люди и беседовали в основном о литературе. Мне было всего 19 лет и, признаюсь, не каждый раз меня приглашали на эти вечеринки. Но пару раз я все-таки на них бывал. Во время одной из встреч обсуждали рассказ Алексея Толстого, который он читал накануне. И я застал беседу на эту тему. Какой именно рассказ, я до сих пор не знаю, но помню хорошо, как Волошин сказал тогда Толстому: «Алеша, каким бы ты был замечательным писателем, если бы был пообразованней»^{659}.

И еще одно довольно существенное место в воспоминаниях Липкина: «Я заметил на дереве в саду почтовый ящик. Мне объяснили, что все, кто имеет деньги, туда вкладывали кто сколько мог, чтобы помочь Волошину. Я тоже опустил туда деньги, но немного, ведь я был студентом и особых средств не имел. Больше, чем все остальные вместе взятые, давал Алексей Толстой — и в ящик, и в руки хозяину»^{660}.

Рабоче-крестьянский граф о друзьях своей молодости помнил, хотя, конечно, Волошин в 1930 году был ему бесконечно далек: слишком разошлись пути двух изгоев Серебряного века, дуэлянта и его секунданта, некогда разводившего как можно дальше сомнительного Волошина и контрреволюционера Гумилева. Больше двадцати лет прошло с той поры, одного давно не было в живых, другой стоял на пороге смерти, и только Толстой продолжал свой путь. Однако назвать этот путь легким и гладким было бы несправедливо.

В начале тридцатых он снова писал как проклятый и снова метался, и, казалось, ни последовательности, ни логики в его творческих замыслах не было. После первой части «Петра», вместо того чтобы писать продолжение этого успешного и неопасного произведения, взялся за авантюрный роман из жизни эмиграции, в котором наряду с вымышленными действовали исторические лица, и в том числе те, кого Толстой лично знал: князь Львов, редактор «Общего дела» Бурцев, старший Набоков, а также уже известный нам талантливый журналист Рындзюн-Ветлугин, названный в романе Владимиром Лисовским.

В «Черном золоте» (позднее роман был назван «Эмигранты») было немало личного, Толстым когда-то пережитого и заново оцененного с высоты прожитых лет. «Русских беженцев распирала сложность собственной личности. Для ее ничем не стесняемого расцвета Россия когда-то была удобнейшим местом. Неожиданно поставленная вне закона, она с угрозами и жалобами помчалась через фронты гражданской войны. Она докатилась до Парижа, где попала в разреженную атмосферу, так как здесь никому не была нужна. Иной из беженцев помирился бы даже с имущественными потерями, но никак не с тем, что из жизни может быть вышвырнуто его «я». Если нет меня, то что же есть? Если я страдаю — значит нужно изменить окружающее, чтобы я не страдал. Я — русский, я люблю мою Россию, то есть люблю себя в окружении вещей и людей, каким я был в России. Если этого нет или этого не вернут, то такая Россия мне не нужна».