Алексей Толстой - [167]

.

Эти слухи подтверждались многими современниками Толстого. Один из них, Дмитрий Гаврилов, студент Ленинградского института литературы и истории и будущий литературный секретарь Толстого, писал в своих воспоминаниях:

«Красный граф, как еще прозывали в спину Алексея Николаевича, обосновался в большом особняке по улице Церковной, дом № 6[64]. Это и вовсе отдельная история, но если вкратце — дело было так. Гуляя по голодному Питеру холодной весной 1928 года и имея последнюю наличность в кармане — кажется, полтину — Толстой встретил цыганку. Неотвязчивая предложила погадать. Толстой отдал ей пятьдесят копеек, и она предсказала, что скоро барин станет богатым и знаменитым… Предсказание не замедлило сбыться: Алексей Николаевич опубликовал вторую часть трилогии «Хождение по мукам», семья красного графа покинула северную столицу, полную суеты, и Толстые перебрались в Царское, тогда уже Детское Село. Сперва снимали квартиру на втором этаже, а затем въехали в дом на Церковной»^{610}.

Насчет цыганки и последней полтины — скорее всего миф, и уж тем более ошибка с годом, это могло быть в крайнем случае в 1927 году, но никак не в 1928-м, когда были опубликованы и «Восемнадцатый год», и «Дневник Вырубовой», но вот описание толстовского обеда в мемуарах Дмитрия Гаврилова поразительным образом перекликается с аналогичной сценой в «Театральном романе».

«Толстой вспоминается мне величавым, медлительным, ироничным. Как-то Алексей Николаевич созвал к обеду к себе домой нескольких собратьев по перу. Я, тогда еще молодой специалист, имел наглость напроситься на прием под предлогом получения рецензии на свою рукопись белозерских былин, словом — терялся среди всех этих «маститостей». За обеденным столом, большой и громкоголосый, Толстой показал себя большим любителем вкусно поесть, хотя мне запомнилось почему-то, что подавали сардельки с зеленым горошком.

Между делом граф рассказал о жизни в Париже. Мы, не видевшие заграницы даже во сне, слушали, разинув рты. А Толстой повел речь, как поутру он выдвигался на рынок Муфтар, что в Латинском квартале, и закупал съестное к обеду.

— Перво-наперво — вино! — громогласно выпалил Толстой, и я подумал, что в нем Россия потеряла величайшего из актеров, сумевших воплотить на сцене гоголевского Ноздрева. Незабвенный Борис Ливанов был много позже, и я тогда о нем не подозревал.

— Это дело, я вам скажу, понимать надо, — многозначительно подтвердил граф, сопровождая речь мощными жестами рук. — Ведь там тысячи сортов. Выберешь пуи, да такое древнее, что от пыли рук не отмоешь. Потом — сыр. Беру рокфор со слезой, камамбер, да только свежий, чтобы утренняя роса не обсохла. Ну, конечно, мясо для бургуньона. Но венец всему — это vitre, устрицы. Вы их ели? — спрашивал он, несомненно зная ответ заранее.

Писатели уныло качали головами. Питер голодал, и собратья по перу едва ли завтракали в этот день.

— Ну, хоть видели, — жизнеутверждающе продолжал Толстой. — В Эрмитаже. На картинах… Геда, Рейсдаля? Обрызнешь их лимончиком, подцепишь двурогой вилкой, а они пищат по дороге в рот. К обеду придут, бывало, Бунины и, если не поссорятся, то Бальмонт с женой. Так однажды жена Бальмонта устрицами этими объелась. От жадности. Она все экономила, а тут на дармовщинку. Чуть Богу душу не отдала…

Писатели ели с большим аппетитом, я не отставал…»[65]^{611}

«21 ноября. Прогулка по Неве. Вечер в Царском у Толстого. В И 1/2 с курьерским в Москву. Ночью снег. Утром мороз и пороша, — отметил Пришвин. — У Толстого были: Разумники, Замятины, Булгаков и какой-то адвокат с женой (адвокат пресмешного вида, потому что нос попугайчиком на очень широком лице). Я читал рассказ «Журавлиная родина», Толстой пьесу «Петр». Шампанское рекой. Толстой в год проживает 40 тысяч. Есть ли сейчас еще кто-нибудь такой?»^{612}

И чуть позднее (24 ноября 1928 года): «Слышал от Раз. (то есть Р. В. Иванова-Разумника. — А. В.), что Толстой проживает до сорока тысяч в год! Был я у него, обедал. Я могу пересчитать те случаи, когда до революции мне приходилось в Москве поглощать такие обеды, пить столько шампанского. Но это не видимость хорошего прежнего, а самое настоящее: хозяин роскошен в своем добродушии, хозяйка очень добра, мальчики свободны и воспитаны, на стенах не дурные копии, а подлинники всяких мастеров, ковры, драгоценная мебель, посуда из вкусного стекла… Стоит съездить к Толстому, вероятно, это единственный в стране реликт московского барского быта… До того удивительно, что в голову ни на мгновение не приходит мысль, что я тоже писатель и пишу, может быть не хуже Толстого, что и я мог бы… Нет! Напротив, когда Алексей вызвался приехать ко мне в Сергиев, я почувствовал себя как бы виноватым в своей бедности. Тут не в деньгах и не в таланте, тут в характере счастье. Мое счастье в пустынности… Толстой счастлив на счастье близости вплотную к человеку. Мои гости, невидимые мне, читают где-то мои книги. Толстовские гости наедаются вместе и напиваются»^{613}.

Гости у Толстого действительно любили гульнуть, и кого только не было в царскосельском доме — писатели, композиторы, художники, артисты, и чего только не было на столе.