Александр Пушкин и его время - [16]

Фонтанка изогнулась, проплыл Симеоновский мост, в нежной зелени лип Михайловский Дворец, где вельможи задавили царя Павла… А напротив, помнится, дом Тургеневых… Надо бы у них побывать.

Миновали зеленый Летний сад, вышли в Неву, и перед поэтом словно всплыла в волнах великолепная панорама Петропавловской крепости.

— Пушки еще не было? — осведомился Пушкин. Пушечный выстрел с крепости гремит до сих в Петербурге каждый полдень.

— Не слыхать что-то, барин, — отвечал яличник, усердно роя веслами воду.

— Не опоздаю! — облегченно вздохнул Пушкин. — Поспею…

Ялик несся теперь вниз по Неве, мимо Летнего сада, Марсова поля, к Дворцовой набережной, словно прыгая вперед с каждым ударом весел, — так старался детина.

Над Невой веял вольно бриз с моря, на рейде против Биржи лежали корабли. Против Зимнего дворца остановилась почтительно небольшая толпа — мужчины без шляп, дамы в полуреверансе, — мимо них мчалась парой серых в яблоках открытая коляска.

— Ура! Ура! — донеслось оттуда.

— Царь! Государь едет! — соскочил лодочник с банки, срывая свои трешневик. — Сымай, брат боярин, и ты… Ура-а!

Пушкин тоже встал, приложил руку к шляпе.

— Сюда, что ли?

— Так точно! — отвечал Пушкин. — Чаль! — и выпрыгнул на гранитную площадку… — Держи деньги, молодец! Спасибо!

— Спасибо, боярин, — осветился и тот доброй улыбкой. — И все это мне? Хороший ты человек!

И молодой чиновник, небольшой, плечистый, ладный, взлетев по граниту лестницы, уже перебегал мощеную улицу, как в узенькой пролетке на ладном караковом рысаке подлетел к подъезду Коллегии крупный красавец — тоже в треуголке и мундире.

— Саша! Горчаков! — подбежал к нему Пушкин. — Не опоздаем?

— Думаю, нет! — отвечал румяный юноша. — А ты как добрался? Без экипажа?

— Как в Венеции. Гондолой!

— Ты как всегда! Ты необычаен, Пушкин! Идем же… «Мой милый друг, мы входим в новый свет…» — продекламировал Саша Горчаков. — Это твое!

— А помнишь, как у меня дальше? — спросил Пушкин: — «Но там удел назначен нам не равный…»

Швейцар в гербовой ливрее, с перевязью через плечо, в треуголке, с булавой, распахнул уже перед ними стеклянную дверь, и гул молодых голосов приветствовал их вступление в новую жизнь:

— Где же вы? Заставляете ждать вас!

Тут были все, кто поступал в Коллегию: Ломоносов, Корсаков, Гревениц, Кюхельбекер, Юдин.

— Господа! Времени нет. Не заставляйте ждать. Будьте точны! — раздался сверху скрипучий голос чиновника с седыми бачками. И молодые дипломаты примолкли, бросились толпой вверх по белой лестнице.

…Нелегким был тот первый месяц жизни Пушкина в Петербурге в отпуске после Лицея — пришлось жить в семье, от чего поэт отвык, привыкать было трудно. Свобода кружила голову, батюшка был ворчлив, непонятно обидчив, на деньги не тороват, а расходы были — платье, форма Коллегии, то да се, особенно же все новые и новые знакомства связывали Пушкина с людьми богатыми, независимыми, а это тоже требовало расходов.

Но все же, вырвавшись из царскосельских регламентов, избавившись от околопридворного этикета, Пушкин упивался свободой. Однажды подшутил он над скуповатым своим батюшкой, и очень тонко: переезжая всем семейством как-то на ялике Неву, восхищенный великолепной панорамой Петербурга, Невой, зажженной солнцем, поэт выхватил из кармана золотую монету и бросил ее в воду как дань роскошной, солнечной красоте… Золото блеснуло в хрустале воды, качнулось, исчезло…

— Ха-ха-ха! — смеялся Пушкин, захлопав в, ладоши. — Последняя, последняя!

Долго еще продолжал гневаться батюшка, но дома успокоился и тихонько сказал жене, пожав плечами и расставив руки:

— Что делать? Поэт! Весь в меня! В Петербурге, это не то что в келье и в садах Лицея.

И шумно и беспокойно жить в семье! Но если приходилось оставаться одному, в душе подымалось цветное облако видений, неясных образов! Поэма, зародившаяся еще в Царском Селе, рвалась к жизни. Какие образы… Девичье чье-то заплаканное лицо, взор хоть испуганный, но яркий до дерзости. И богатырь, Еруслан, идет против черного зла, страшного, как дремучий лес… Образы требовали воплощения; а этот первый месяц свободы был весь занят. Время проходило, на душе было тревожно.

Дверь растворялась, входила матушка, гремела юбками, спрашивала:

— Александр, куда же ты девал те голландские рубашки, что мы, помнишь, с Оленькой привозили тебе в Лицей, зимой?

Юноша, что-то отвечал, маменька сердилась; а он тоскливо глядел на подоконник — стола еще не было, — где желтели под солнцем листки — наброски поэмы.

Семья есть семья. Семья — это установленный порядок. Порядок — всегда гнет. Семья довлела, брала силу над поэтом. И както батюшка и матушка, лежа в своей широкой постели, решили, что пора ехать в свою псковскую деревню: лето идет!

— Присмотрись сам, как идут там работы, — говорила матушка. — Доходу мало!

— Да, да, мой друг! Ты, конечно, права! — подтвержу дал батюшка. — Свой глаз — алмаз! Надо, надо…

И 9 июля, рано поутру, из Петербурга по Псковскому шоссе — на Царское Село, Гатчину, Лугу, на Новоржев — выехала старомодная карета, где сидели батюшка, матушка, сестра Оленька и горничная девка Глашка. За каретой в тарантасе с опущенным верхом ехали братья — Александр и Левушка с Никитой и с кучером на козлах… За ними — две телеги с вещами, припасами, прислугой.