Александр I - [11]

.

В начале 1801 года ходили слухи, что, несмотря на новый закон наследования, сам Александр был подвергнут опасности лишиться этого права в пользу племянника императрицы, принца Евгения Вюртембергского, и что его жизнь вообще в опасности. Пока Александр приятно проводил время, переводя «полезные книги» со своими друзьями, обстоятельства потребовали более быстрых действий. Примерно в течение шести недель Пален пытался убедить его помочь заговору, искусно используя аргументы в расчете разжечь его чувства, рассказывая о деспотизме Павла, его пренебрежении к правам своих подданных и его жестокости. В конце концов он добился своей цели, хотя Александр настаивал на том, чтобы жизнь Павлу была сохранена. Это условие можно расценить как лицемерие Александра или, по крайней мере, его явную наивность, ведь шансы того, что Павел с готовностью примет отречение от престола, были невелики. Пален был более реалистичен; когда один офицер спросил его, что случится, если Павел будет сопротивляться, он ответил: «Господа, вы же знаете, что для того, чтобы приготовить омлет, необходимо разбить яйца»^[28]. Но когда Александр узнал, что все же отец его убит, то ужас и угрызения совести, которые остались с ним на всю жизнь, усугубились: он все же надеялся, что отец останется живым. Это яркий пример обычного несовпадения его намерений с жестокой действительностью, а вовсе не холодного цинизма. И в том важном событии он проявил больше проницательности, нежели простоты, убеждая Палена согласиться, что совершение акта должно быть отложено на два дня до тех пор, пока Семеновский полк не будет полностью готовым, и настаивая на том, чтобы о заговоре ничего не было известно его брату Константину.

К середине марта 1801 года Павел стал опасаться, что заговор уже созрел, и сильно подозревал Палена (Панин был разжалован в конце 1800 года и сослан в свои владения). Хотя, видимо, не опасаясь какой-либо прямой угрозы со стороны сына, Павел стал более подозрительным. Когда он увидел, что Александр оставил экземпляр вольтеровского «Брута» открытой на странице, описывающей убийство Цезаря, он приказал, чтобы его сыну был представлен экземпляр истории Петра Великого, открытый на странице, описывающей смерть царевича Алексея за измену. 21 марта Павел послал гонца за Аракчеевым, которого он выгнал со службы и выселил из Санкт-Петербурга; но гонец был перехвачен Паленом, он заменил письмо и заявил, что у гонца была подделка. Павел был слишком напуган, чтобы возражать, и только настаивал на доставке этой бумаги. Понятно, что Палену пришлось действовать быстро, пока Павел не разобрался, в чем дело, и заговорщики решили действовать 22 марта вечером, когда Семеновский полк примет караул. Александра уверили, что его отцу не будет нанесено никакого вреда. И все же он колебался. Группа офицеров во главе с Беннигсеном вошла в спальню Павла. В последовавшей драке Николай Зубов ударил Павла, и один из офицеров наконец задушил его. Когда Александру рассказали о жестоком убийстве, совершенном группой во главе с братьями Зубовыми и Беннигсеном, он в конец растерялся от отчаяния и стыда. «Я не смогу жить с этим, у меня нет сил править. Пусть кто-нибудь еще возьмется за это», — было первым, что он сказал^[29]. Мария Федоровна, жена Павла и мать Александра, вначале отказалась говорить с сыном и даже намеревалась сама подняться на трон. Только решимость жены Александра Елизаветы и настойчивость графа Палена («Хватит строить из себя ребенка; иди и правь!»), убедили его принять присягу гвардейских полков, не проявлявших, впрочем, особенного энтузиазма.

Воспоминания о несчастных событиях, в результате которых он поднялся на трон, преследовали Александра все время его правления и, возможно, стали еще более мучительными после смерти его собственных детей. (Елизавета родила двух дочерей: Марию в 1799 году и Елизавету в 1806, обе они умерли в конвульсиях в четырнадцать и восемнадцать месяцев соответственно; его любовница Мария Нарышкина родила ему трех дочерей, все они умерли: две в детстве, а самая младшая, София, в восемнадцать лет от чахотки). «Я самый несчастный человек на земле», — признался Александр графу Карлу Стедингку, шведскому послу, в первый день своего правления^[30].

ГЛАВА 3 НЕРЕШИТЕЛЬНЫЙ РЕФОРМАТОР: 1801–1807

Вопрос о конституции

Вступление Александра на престол с огромным энтузиазмом было встречено жителями Санкт-Петербурга. Французский историк Ж. X. Шнитцлер писал: «… вступление Александра на престол было встречено всеобщей радостью и удовольствием». Его внешность и манеры очаровывали всех: «Принц имел величественную фигуру и яркую красоту: его слова и манеры были обворожительны»^[31]. Даже в последние годы Александр был способен производить такое впечатление, особенно на женщин. Мадам де Шуазель-Гуфье, графиня Тизенгаузен, родом из аристократической семьи Вильны, так живописала Александра, которому в тот момент было 35 лет:

Несмотря на тонкость и красоту его черт, яркость и свежесть его внешности, его красота была менее обворожительной, на первый взгляд, чем то ощущение благожелательности и доброты, которое пленяло все сердила и мгновенно внушало доверие. Его высокая, благородная и величественная фигура, которая, несмотря на некоторую сутулость, производила впечатление античной статуи, была совершенна. Глаза его были голубыми, яркими и выразительными; он был немного близорук. Нос его был прямым и правильным, рот — маленьким и приятным. Округлые очертания лица, так же, как и его профиль, придавали ему сходство с его августейшей матерью. Лоб его был немного лысоват, но это придавало его лицу открытое и спокойное выражение, а его золотистые волосы, аккуратно уложенные, как на античной камее, казалось, были готовы принять тройную корону из лавра, мирта и оливы. Тонкость его манер и поведения была бесконечно разнообразна. К людям, стоящим ниже его на общественной лестнице, он обращался с достоинством, но приветливо. К людям из своей свиты — с оттенком доброты: почти фамильярно; к женщинам в возрасте — с уважением, а к молодым людям — дружелюбно, в привлекательной манере и с выражением лица, полным доброты