Александр Блок - [52]

По вечером, над ресторанами…

С первой строки задается особенный музыкальный тон магический и в то же время комфортно-доверительный. Четырехстопный ямб в этой строке предстает в виде пеона (то есть четырехсложные стопы с ударениями на последнем слоге). Это в сочетании с дактилическим окончанием (ударением на третьем слоге с конца) создает эффект протяжности. Рифмующиеся гласные «а» окружены сонорными согласными, раскатистыми «р» и носовыми «м» и «н». Вечное лирическое слово «вечера» непринужденно и естественно согласовано с прозаически-бытовыми «ресторанами».

Это камертон. А второй стих – отрывист, резок, с четырьмя ударениями на разных гласных:

Горячий воздух дик и глух.

Поединок поэзии и прозы, причем поэзия постепенно берет верх, в непривычном свете выставляя быт и скуку:

И каждый вечер, за шлагбаумами,

Заламывая котелки.

Среди канав гуляют с дамами

Испытанные остряки.

Сплошь будничные слова, а меж тем картина создается загадочная. Слова «заламывая» и «испытанные» так поставлены в стих, что «заламывается» ритм (Юрий Тынянов потом назовет ритмику этих строк «синкопическими пеонами»).

Аккорд «И каждый вечер…» повторяется трижды. После описания дачного быта этими же словами вводится тема героя:

И каждый вечер друг единственный

В моем стакане отражен

И влагой терпкой и таинственной,

Как я, смирён и оглушен.

«Друг единственный» — сказано о собственном отражении. Гипербола одиночества и нелюдимства. Но — странное дело – в этих словах нет высокомерной замкнутости. Этого виртуального «друга» автор сравнивает с собой: «Как я, смирён и оглушен…» Не просто раздвоение, а удвоение. Возникает место для читателя, который может применить лирическое «я» к самому себе. Тем более что «оглушенных» вином посетителей здесь немало:

А рядом у соседних столиков

Лакеи сонные торчат,

И пьяницы с глазами кроликов

«In vino veritas!» кричат.

Хотя и «с глазами кроликов», но все же по-латыни изъясняются. То есть пьянство у них не бытовое, а с философией — философией мармеладовского отчаяния («в питие сем сострадания и чувства ищу») или богемного разгула.

И тут заветная формула звучит в третий раз, открывая главную тему:

И каждый вечер, в час назначенный

(Иль это только снится мне?),

Девичий стан, шелками схваченный,

В туманном движется окне.

И медленно, пройдя меж пьяными,

Всегда без спутников, одна,

Дыша духами и туманами.

Она садится у окна.

Заметим, что слово «Незнакомка» — только в названии стихотворения, в самом тексте оно не употребляется ни разу, что еще усиливает эффект таинственности. Кто она? Аристократка, пришедшая из другой эпохи, «дама былых времен» (по выражению Франсуа Вийона)? Да. «И веют древними поверьями / Ее упругие шелка…» Но в то же время что за женщина может в одиночестве прийти в ресторан и сесть там у окна? Образ строится на сочетании контрастов, он несводим к житейской реальности. Его ближайшие литературные прецеденты — красавица из «Невского проспекта» Гоголя, «инфернальницы» Достоевского: Настасья Филипповна из «Идиота», Грушенька из «Братьев Карамазовых».

О Незнакомке станут говорить, что это новое, земное воплощение Прекрасной Дамы, но этот не менее идеальный и мечтательный образ существует не только в сознании лирического героя, это еще и проекция того уникального, что есть в нем самом:

В моей душе лежит сокровище,

И ключ поручен только мне!

Ты право, пьяное чудовище!

Я знаю: истина в вине.

Удивительно сложная смысловая игра с расхожим выражением «In vino veritas!» («Истина в вине!»). Это ведь не бог весть какой глубокий афоризм, а скорее бытовое речение. Его смысл: «Что у трезвого на уме, у пьяного на языке». О том, что при посредстве вина можно постигнуть некую высшую истину, если и говорят, то не всерьез. Примерно в эти 1900-е годы популярен шуточный экспромт по поводу известного писателя, склонного к пьянству: «Если истина в вине, сколько истин в Куприне!» И вот Блок берет заезженную «латынь для бедных» и делает ее музыкой собственной души.

И не только собственной. «Я» по ходу стихотворения становится шире, чем самообозначение автора — подающего большие надежды молодого поэта, и к тому же патентованного филолога, на днях заканчивающего университет. В это «я» может подставить себя человек, что называется, попроще. Сколько еще безвестных неудачников, чьи душевные сокровища пошли прахом, будут, поднимая бокалы, цитировать блоковское стихотворение! А жрицы продажной любви станут на улицах Петербурга приглашать мужчин провести время с «незнакомкой». По свидетельству художника Юрия Анненкова две девицы, прикрепив к шляпам черные страусовые перья, предлагали мужчинам на Невском проспекте «электрический сон наяву». Профанация? Опошление? Не только. Это и вхождение поэзии в быт, в разговорный язык.

Оставаясь очень блоковским, стихотворение сделается общим достоянием. Его с энтузиазмом воспринимает и самая требовательная публика. На одной из «сред» у Вячеслава Иванова автор, выйдя на крышу, четырежды читает пронявшую всех новинку.

Пронзительная эмоциональность — это та общая почва что объединяет «элиту» и «массу», делает произведение доступным неограниченному