Александр Блок и его время - [31]

Он возвращается домой пешком. Рабочие выходят из заводских ворот, покупают водку и торопливо распивают прямо на улице; кто-то бьет девчонку. Он проходит мимо богатых кварталов; на Невском прохаживаются шикарные дамы в меховых шубах, в драгоценностях, с пустыми взглядами и двойными подбородками. «Но слегка дернуть, и все каракули расползутся, и обнаружится грязная, грязная морда измученного бескровного, изнасилованного тела». Дома его мучат неотвязные мысли. Кухарка, горничная, погрязшие в невежестве; их пошлость ужасает его.

«…Кровь стынет от стыда и отчаянья. Пустота, слепота, нищета, злоба. Спасение — только скит; барская квартира с плотными дверьми — еще хуже.

Конечно, я воспринимаю так, потому что у меня совесть не чиста…»

Он ужинает с друзьями. Они болтают, обсуждают последнюю статью Брюсова: «Печальная, холодная, верная — и всем этим трогательная заметка Брюсова обо мне. Между строками можно прочесть: „Скучно, приятель? Хотел сразу поймать птицу за хвост?“ Скучно, скучно, неужели жизнь так и протянется — в чтении, писании, отделываньи, получении писем и отвечании на них? Но — лучше ли „гулять с кистенем в дремучем лесу?“»[35]

Друзья прощаются с ним, иногда они выходят вместе. Ненадолго показавшись в бурном собрании, где говорят о литературе, политике, религии, он берет извозчика и мчится в ресторан или варьете.

«Варьете. Акробатка выходит, я умоляю ее ехать. Летим, ночь зияет. Я вне себя. Тот ли лихач — первый, или уже второй, — не знаю, ни разу не видел лица, все голоса из ночи. Она закрывает рот рукой — всю ночь. Я рву ее кружева и батист, в этих грубых руках и острых каблуках — какая-то сила и тайна. Часы с нею — мучительно, бесплодно. Я отвожу ее назад. Что-то священное, точно дочь, ребенок. Она скрывается в переулке…»

На рассвете появляются утренние газеты. Утонул «Титаник». Его охватывает злая и пьянящая радость: «есть еще океан!»

Светает. Решительно никто вокруг не желает замечать, над какой пропастью повисла Россия, вся литература и он вместе со всеми!

Он отвечает на очередное письмо Белого:

«…Над печальными людьми, над печальной Россией в лохмотьях он [Иванов] с приятностью громыхнул жестяным листом…»

Он несправедлив к Иванову: с присущей ему изощренностью и хитростью тот борется с акмеизмом, который претит и самому Блоку. Но Блок не любит борьбу, он ни к чему не стремится. Он знает, что для «лучших» (Белый, Ремизов), как и для него, нет никакого выхода, что близкие ему люди на пороге безумия. «Я знаю, что нужно делать, — говорит он. — Но еще слишком рано, чтобы покидать этот мир — такой прекрасный и такой страшный».

Его все страшит, все ужасает: лица на улицах, в трамваях, лицо прислуги:

«Я вдруг заметил ее физиономию и услышал голос. Что-то неслыханно ужасное. Лицом — девка как девка, и вдруг — гнусавый голос из беззубого рта. Ужаснее всего — смешение человеческой породы с неизвестными низшими формами (в мужиках это бывает вообще, вот почему в Шахматово тоже не могу ехать). Можно снести всякий сифилис в человеческой форме; нельзя снести такого, что я сейчас видел, также как, например, генерала с исключительно жирным затылком… То и другое — одинаковое вырождение, внушающее страх — тем, что человеческое связано с неизвестным».

Он страдает от уродства и повсюду натыкается на него. Все, что его окружает, кажется ему грязным, мерзким, пугающим. Где-то из воды вытащили труп; вот кашляет маленькая нищенка-замарашка; чуть поодаль бродяга пьет грязную воду из жестянки.

К счастью, у него есть Люба. Она оглушает его театральными сплетнями. Он восхищенно ловит каждое ее слово, его охватывает желание увидеть ее на сцене, но втайне от нее. Она рассказывает, что дела идут не блестяще: за пантомимы выручили триста рублей за вечер, а за Гольдони — только тридцать; говорит о Мейерхольде и его новаторских замыслах. Но тут Блок не может сдержать раздражения; он пытается втолковать ей, что «модернисты» их разделяют, что они пусты, в них нет ничего значительного и истинного. Непонятно, он и в самом деле так думает или в нем говорит ревность? Все, что связано с театральной жизнью Любы, вызывает у него беспокойство. Он утверждает, что в искусстве Мейерхольд — попросту соглашатель, и это сильно огорчает Любовь Дмитриевну. «Я бы хотел жить, если бы знал, как», — признается он. Она его не понимает. Тогда он ей рассказывает, что весь город судачит о них, а друзья спрашивают, собираются ли они разводиться.

Но она рядом! Он не хочет ничего слышать, он уже не один, их двое, и он счастлив этим. Однажды вечером, вместо того чтобы, как нередко бывает, писать стихи к Любе, он переписывает в свой дневник стихи Каролины Павловой[36]:

Ты все, что сердцу мило,

С чем я сжился умом;

Ты мне любовь и сила; —

Спи безмятежным сном.

Ты мне любовь и сила,

И свет в пути моем;

Все, что мне жизнь сулила; —

Спи безмятежным сном.

Все, что мне жизнь сулила

Напрасно с каждым днем:

Весь бред младого пыла; —

Спи безмятежным сном.

Судьба осуществила

Все в образе одном,

Одно горит светило; —

Спи безмятежным сном.

Глава XVIII

Навеянная старинными бретонскими и лангедокскими легендами, драма Блока «Роза и крест» была задумана как балетное либретто: предполагалось, что Глазунов напишет к нему музыку. Потом замысел был изменен; Блок думал об опере и принялся над ней работать. Но услышав написанное, мать и друзья в один голос вскричали: «Роза и крест» не опера, а драма; Бертран — чисто драматический герой. Блок дал себя убедить, переделал свое сочинение, изменил интонацию и развязку, которые ему не нравились.