Александр Александрович Богданов - [127]

Если буржуазное искусство «воспитывало индивидуалиста», то пролетарское, напротив, – коллективиста. И это самое существенное – воспитать новый класс, осознающий себя авангардом развития Земли, в духе «глубокой солидарности, товарищеского сотрудничества, тесного братства борцов и строителей, связанных общим идеалом»[718]. В нарождающемся пролетарском искусстве, прежде всего поэзии, где громче всего звучали ноты боевого коллективизма, именно Богданов поощрял пробивавшуюся там-сям, наиболее ему дорогую «струю коллективизма строительного», творчески-созидательного (здесь он выделяет поэзию Кириллова, Гастева, Маширова-Самобытника). Его задача – дать особую оптику пролетарским поэтам, так чтобы они ощутили «всю Вселенную как поле труда, борьбы сил жизни с силами стихий, сил стремящегося к единству сознания с черными силами разрушения и дезорганизации»[719]. И как мы увидим далее при анализе пролетарской поэзии, этот призыв Богданова не остался безответным.

В самый разгар гражданского противостояния, разгула классово-социальных стихий, строгого разделения на своих и чужих, ожесточенной борьбы их друг с другом, полного отречения от исторического и людского «старья» Богданов выдвигает идею сотрудничества поколений, пожалуй, наиболее его сближающую с федоровским пафосом: «…мы живем не только в коллективе настоящего, мы живем в сотрудничестве поколений. Это – не сотрудничество классов, оно ему противоположно. Все работники, все передовые борцы прошлого – наши товарищи, к каким бы классам они ни принадлежали»[720]. Богданов пытается выправить некоторые идейные крены пролетарской поэзии, и прежде всего проникновение в нее воинствующе-солдатских нот, которые он считает недостойными для класса, высшего по своему идеалу в человечестве: он имеет в виду конкретно «узкую, лично направленную ненависть к отдельным представителям буржуазии», злорадные чувства к поверженному противнику, воспевание самосуда, разного рода извращенные «садические восторги». Ибо это симптомы и проявления все той же природной (зверскость) и социальной стихийности (борьба различных групп между собой), которую по своему заданию как раз должен преодолеть пролетарский культурный тип. По отношению к конкретному врагу Богданов культивирует, сам в этом не сознаваясь, благородный, истинно христианский подход – неприятие и гонение не еретика, а ереси: «Для сознательного пролетария даже в момент боевого столкновения он – враг не как личность, а как слепое звено в цепи, которое сковала история»[721]. И если со страниц пролетарских журналов и сборников неслись призывы к беспощадной мести угнетателям или в лучшем случае сомнительные сопряжения, вроде кирилловского: «И, славя смерть и разрушенье, Поем Вселенскую Любовь», то Богданов предупреждал: «Надо помнить, что всякое объективно-лишнее истребление и разрушение, всякая ненужная жестокость преступны по отношению к человечеству, деморализуют коллектив и уменьшают энергию, которой он может располагать в дальнейшей борьбе и труде»[722].

Богданов стремится держать самочувствие класса, облеченного такой мессиански-спасительной для всего человечества ролью, на высоте идеала, старается внушить, что он должен выработать себя в «новую аристократию культуры – последнюю в истории человечества»[723]. Он не устает повторять, идя против господствующих, классово-неистовых ветров эпохи, что целью пролетариата должно стать не разрушение, а «новая организация жизни», не боевое сознание, а «выработка социально-строительной идеологии», ориентирующей и науку, и искусство захватывать «в поле своего опыта все общество и природу, всю жизнь вселенной»[724].

Целый ряд эстетических принципов нового пролетарского искусства Богданов выводит из качеств идеализированного им класса и из своей «все-организационной» системы, отражающей, по его убеждению, как раз коллективно-трудовую точку зрения. Дух здорового коллективизма стоит на объективности, считает Богданов, она же должна стать и критерием пролетарского искусства. Отсюда его неприятие «граждански-агитационного сужения поэзии», вредящего главному – ее художественности» (а та и есть «ее организующая сила»), неприятие обязательной установки на восторженный мажор, набатную жизнерадостность, ограничивающие «гамму коллективно-классового чувства»[725], в которой есть место и более сложным переживаниям, скажем, разладу между «жаждой гармонии» и суровостью требований борьбы, а то и настоящей трагедии.

Призыв учиться у классиков, «у великих работников искусства» прошлого, особенно «простоте, ясности, чистоте форм этих великих мастеров – Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Некрасова, Толстого»[726], был в атмосфере культурного нигилизма вовсе не тривиальным и совсем не лишним в среде пролетарских поэтов, если один из самых талантливых из них мог извлечь такие варварские звуки из своей неистовой классовой лиры:

Во имя нашего Завтра – сожжем Рафаэля,

Разрушим музеи, растопчем искусства цветы.

(В. Кириллов. «Мы»)

Богданов, наставник пролетарских творцов, мечтает о «могучей простоте форм», в которой наиболее точно найдет новое искусство разрешение своей