Александр Александрович Богданов - [128]

задачи. Ему хотелось бы, чтобы пролетарский мастер был не ювелиром, изощренным и утонченным (за чем, по его мнению, обычно стоит в искусстве «отживающий, внутренне пустеющий, мельчающий мир»), а «кузнецом в мастерской титанов»[727]. Склоняясь в своих конкретных профессиональных советах поначалу к ориентации на правильно-ритмический стих с простыми рифмами, Богданов обосновывает это, как всегда, трудово-практически – «царством строгих ритмов» рабочей обстановки пролетариев; однако надеется, что по мере развития и изменения их жизни им станут ближе и понятнее более сложные и причудливые «ритмы живой природы», и тогда из их творчества исчезнет однообразная «механическая повторяемость», отражение нынешнего машинного фабричного мира.

В статье «О художественном наследстве» (1918) Богданов особенно удачно суммирует свою коллективно-трудовую, «все-организационную» позицию, единую по отношению ко всем сторонам общественного процесса, будь то техническая (борьба с природой, организация «внешнего мира в интересах своей жизни и развития»), экономическая (организация «отношений сотрудничества и распределения» для той же борьбы с природой), наконец, идеологическая (организация опыта, переживаний, чувств, мыслей как регулятивных «орудий для всей своей жизни и развития»)[728]. В области искусства как особой части идеологии пролетариата перед ним стоят две по существу неразделимые задачи: собственно творческая – «сознать себя и мир в стройных живых образах, организовать свои духовные силы в художественной форме» и вторая, связанная с критическим овладением всем самым ценным и великим в духовном, культурном наследии прошлого. Полагая себя «свободным мыслителем», Богданов не отбрасывает даже религиозного достояния, наподобие «наивного», «свирепого атеиста», что «во всякой религии видит только суеверие и обман»[729]. Он учит свой любимый класс видеть в религиозном творчестве и первичную его синкретическую, «народно-поэтическую» основу, «художественное богатство народного опыта»[730], но главное – понять смысл авторитарного принципа и отношения, запечатленных, по Богданову, в религии, и более того суметь «оценить значение авторитарных элементов нынешнего общества, их взаимной связи и отношения к социальному развитию»[731]. Вот так неожиданно, через вникание в суть религиозного явления, Богданов предупреждал о грозящих явлениях новых «богов» и нового массового им поклонения: «В новом свете выступает роль партийных вождей – авторитетов – и значение коллективного контроля над ними…»[732]

Если овладение религиозным наследством для Богданова имеет во многом предупреждающее значение (он не хочет видеть в нем главного – выражения или творчества высшего бытийственного идеала), то с художественным достоянием прошедших веков – дело для него обстоит иначе: в художественных формах минувшего кристаллизуется «организационный опыт» тысячелетий, ставятся и решаются «организационные задачи о человеческой душе», раздираемой противоположными, часто равномощными импульсами (в связи с этим Богданов интересно анализирует образ Гамлета), созидаются «идеалы – умственные модели организации», в которых немало ценного и «для класса – организатора будущего»[733]. Необходимо лишь пересмотреть их, творчески переосмыслить с «организационной коллективно-трудовой точки зрения» – и тут особенно важна работа пролетарской критики.

При этом чуть ли не первой задачей этой критики Богданов счел установление четких рамок именно пролетарской литературы. Он одним из первых настаивал на отделении этой литературы от крестьянской. Казалось бы, рассуждает Богданов, обе создаются от имени трудового, эксплуатируемого класса, ан, нет – в «способах действовать и мыслить» пролетарских и крестьянских творцов он видит различия «глубокие, принципиальные»[734]. Богдановскую линию размежевания нетрудно предугадать: пролетарии строят свою деятельность и жизнь на началах коллективизма и солидарного товарищества, крестьяне со своим мелким частным хозяйством «тяготеют к индивидуализму, к духу личного интереса…» К тому же трезвому, лишенному фетишей пролетарскому сознанию у Богданова противостоит крестьянская авторитарность и религиозность, выпестованная патриархальным укладом жизни, а также суеверная зависимость «от таинственных <…> стихийных сил, посылающих урожай или неурожай». Вот как характеризует пролетарский идеолог суть современной крестьянской поэзии «талантливых поэтов Клюева, Есенина и других»: «Тут всюду фетишизм “землицы”, основы своего хозяйства: тут и весь Олимп крестьянских богов – и Троица, и Богородица, и Егорий Храбрый, и Никола Милостивый; а затем – постоянное тяготение к прошлому, возвеличение таких вождей неорганизованной, стихийной силы народа, как Стенька Разин… Все это как нельзя более чуждо сознанию социалистического пролетариата»[735]. Здесь особенно очевидна узость социалистически-пролетарского идеала Богданова, торжество которого (если бы оно было возможно за пределами марсианских утопий!) привело бы к обстругиванию человеческой природы, т. е. к такой ее рационализации, которая обесценила бы многие драгоценнейшие человеческие качества, особую духовность и мудрость, выразившиеся в восчувствии мира, понимании своего места и роли в нем. Однако отвлеченная полемика вряд ли особенно эффективна, тем более что только конкретный материал пролетарской и новокрестьянской поэзии дает возможность сравнить глубину понимания мира и человека, высоту