Александр Алехин. Партия с судьбой - [23]

Этими публикациями Алехин навредил только самому себе. И едва закончилась война, ему тут же припомнили попытку применить расовую теорию к шахматам. Но в то время Алехин уже отрекся от авторства злополучных публикаций. Забегая вперед, приведем здесь письмо чемпиона мира У. Хаттон-Уорду — организатору лондонского турнира 1946 г., в участии в котором Алехину было отказано. О причинах отказа мы поговорим позже, а пока рассмотрим письмо гроссмейстера:

«Уважаемый господин Хаттон-Уорд. Я получил Ваше письмо <…> 28 ноября (1945 г.). Прежде, чем я узнал о его содержании, я не мог ничего предпринять, поскольку не имел ни малейшего представления о причинах, приведших к отмене сделанного мне приглашения. Но теперь я могу и должен ответить: и даже не столько в связи с организованным Вами турниром, каким бы заманчивым ни представлялось мне участие в нем, сколько ввиду еще более важных причин.

Первое из того, о чем Вы меня информировали, — это то, что некоторые круги возражают против моего участия из-за голословно приписываемых мне симпатий к фашистам во время войны. Сегодня любой человек, не ограниченный предубеждениями, способен понять, каковы мои истинные чувства по отношению к людям, лишившим меня всего, что составляет ценность жизни: они разрушили мой дом, разграбили замок моей жены (а значит, и все, чем я обладал) и, наконец, украли мое честное имя!

Посвятив свою жизнь шахматам, я никогда не принимал участия в чем-либо, не имеющем прямого отношения к моей профессии! К сожалению, в течение всей моей жизни, особенно после моей победы в чемпионате мира, моим действиям присваивали политический характер, что является полным абсурдом. Около двадцати лет я ношу прозвище „белого русского“, что для меня особенно больно, так как этот факт сделал невозможным любой мой контакт с моей Родиной, которой я всегда восхищался и никогда не переставал любить.

И наконец, в 1938/39 годах я надеялся, что в результате моих переговоров и переписки с чемпионом Советского Союза Ботвинником, этим выдумкам будет положен конец — ведь вопрос об организации в Советском Союзе нашего матча был практически решен. Но началась война, и вот я здесь после ее окончания, заклейменный унизительным эпитетом „пронацист“, обвиняемый в пособничестве и т. д., и т. п.

В любом случае, на Вас я не в обиде, я благодарен Вам за то, что Вы спровоцировали эти обвинения, поскольку неопределенная ситуация, в которой я жил последние два года, была, в конце концов, морально невыносимой.

Меня не удивляет протест доктора Эйве, меня удивило бы обратное. Все потому, что чудовищными высказываниями, опубликованными в „Pariser Zeitung“, были оскорблены и члены оргкомитета матча 1937 года; Голландская федерация направила протест господину Посту [5]. В то время я не мог сделать то, что должен был сделать: ЗАЯВИТЬ О ТОМ, ЧТО ЭТИ СТАТЬИ БЫЛИ НАПИСАНЫ НЕ МНОЙ. Доктор Эйве был настолько убежден в моем влиянии на нацистов, что написал мне два письма, в которых просил меня сделать что-нибудь, чтобы облегчить страдания бедного Ландау и моего друга, доктора Оскама. Дело в том, что в Германии и в оккупированных странах мы находились под постоянным наблюдением гестапо и под угрозой быть отправленными в концентрационные лагеря. Поэтому реакция д-ра Эйве на приглашение, адресованное мне, является нормальной, но, как и в случае с многими другими, совершенно ошибочной.

Основной причиной, побудившей Вас аннулировать мое участие, является „ультиматум“, как я его называю, Американской шахматной федерации. Это серьезный вопрос, поскольку данные господа приняли решение на основании причин, которые, по их мнению, являлись достаточным обоснованием для такой позиции. На данный момент мне точно неизвестны эти причины, но я предполагаю, что они имеют отношение к обвинению меня в пособничестве нацистам. Термин „пособник“, в целом, используется против тех, кто официально или иным путем действовал в соответствии со взглядами правительства Виши. Но я никогда не имел ничего общего ни с этим правительством, ни с его представителями. Я играл в шахматы в Германии и в оккупированных странах, потому что это было нашим единственным средством пропитания, это также стало ценой, которую я заплатил за свободу моей жены. Возвращаясь мысленно к тому положению, в котором я находился четыре года назад, я смело могу утверждать, что поступил бы точно так же. В обычное время моя жена, конечно же, имела бы средства и необходимый опыт, чтобы позаботиться о себе, но никак не во время войны, находясь в лапах нацистов. Я повторяю, если обвинение в пособничестве основывается на моем вынужденном пребывании в Германии, мне больше нечего добавить — моя совесть чиста.

Другое дело, что эти голословные обвинения, направленные против меня, основаны на статьях, опубликованных в „Pariser Zeitung“. Я категорически протестую против этого. В течение трех лет до освобождения Парижа я был вынужден молчать. Но при первой же возможности в интервью я попытался расставить факты по местам. В тех статьях, которые были опубликованы в 1941 году, во время моего пребывания в Португалии, и о которых я узнал в Германии из „Deutsche Schachzeitung“, НЕТ НИЧЕГО, ЧТО БЫ БЫЛО НАПИСАНО МНОЙ.