Альберт Швейцер. Картина жизни - [2]

Мы подошли к дому Швейцера. Мне казалось, он не разгадал мои мысли. Где уж там. Особенно после такого денька! А что, если все-таки?.. Как часто Швейцер поражал меня тем, что, будто читая мои мысли, догадывался, какой вопpoc меня занимает!..

— Будь добра, кинь на ступеньки джутовый мешок, — попросил Швейцep свою верную помощницу Матильду Коттман, которая показалась в дверях.

Мы уселись на этот мешок.

Багровoe раскаленное солнце, казалось, висело в ветвях деревьев. Швейцер внезапно прервал молчание. По обыкновению сразу перешел к сути дела. Только слегка тронул правый ус, а это означало: «Сейчас ты услышишь забавную историю».

Значит, он все же разгадал мои мысли?..

Как-то раз, в девяностых годах прошлого столетия, знаменитый органист Bидoр привел своего ученика Швейцера на раут к княгине Меттерних. Учитель хотел, чтобы его ученик, этот неотесанный эльзасец, обрел в светском обществе хорошие манеры. Княгиня была вдовой бывшего австрийского посла во Франции. Супруги Меттерних в свое время настолько сблизились с французским императором и императрицей, что ни одно празднество в Версале не обходилось без участия княгини.

В 1871 году, после свержения Наполеона III, австрийскому послу пришлось уйти с политической арены. Однако княгиня отнюдь не собиралась отказываться от светской жизни; двери ее дома были гостеприимно раскрыты для политических деятелей, представителей науки и культуры, а кроме того, широко открыт был доступ всевозможным сплетням. На исходе века, в годы острой политической борьбы, которая привела Францию на грань гражданской войны^{1}, в салон княгини стекались сливки парижского общества. Довольно часто здесь появлялась и ее подруга — вдовствующая императрица Евгения. Она жила в Англии, и с 1871 года ей не разрешалось приезжать во Францию, поэтому она путешествовала инкогнито, скрываясь под именем графини Пьерфон, хотя, разумеется, ее истинное имя ни для кого не было тайной. Однажды в присутствии юного Швейцера, а также бывшей императрицы произошел следующий эпизод.

Кто-то привел в салон и представил княгине тщедушного человечка, по профессии, как вскоре выяснилось, школьного учителя. Он был необыкновенно чем-то возбужден и попросил у княгини дозволения сказать несколько слов ее гостям.

Короче, этот человек оказался председателем парижского «Антисемитского гимнастического общества» и хотел просить присутствующих сделать пожертвования в фонд этой организации. Княгиня, разумеется хорошо осведомленная о том, какие страсти бушевали вокруг дела Дрейфуса, ничем не выдала своих чувств. Она хлопнула в ладоши, и все взоры обратились к ней. Тогда она обернулась к учителю. Он сделал глубокий вдох, готовясь произнести речь, и от волнения сильно вспотел, но, прежде чем он успел заговорить, княгиня предложила ему снять пиджак. Учитель слегка удивился, однако пиджак снял. Затем он снова сделал глубокий вдох, но княгиня предложила ему снять еще и жилет. Председатель общества гимнастов, немало озадаченный поведением княгини, выполнил и эту просьбу хозяйки. Вот теперь можно говорить. Но княгиня снова остановила его: «Прошу вас, прежде чем вы обратитесь с речью к моим гостям, будьте столь любезны продемонстрировать нам хотя бы несколько „антисемитских“ гимнастических упражнений». Под оглушительный смех гостей проситель пулей вылетел из зала.

Швейцер снова потрогал свой ус. В его улыбке сквозила задумчивость. Как странно, что он вспомнил эпизод более чем полувековой давности. Мне, во всяком случае, это показалось странным. Зазвенел гонг, приглашая к ужину, но Швейцер еще успел досказать: «Княгиня, разумеется, кокетничала своим свободомыслием, но была в ее поступке и бесспорная смелость — ведь вряд ли кто-либо из ее знатных гостей держал сторону республиканцев и уж, во всяком случае, не сторону осужденного капитана — еврея Дрейфуса».

Когда дневной свет окончательно погас, мы поднялись со ступенек.

Весь вечер его рассказ не выходил у меня из головы. Снова и снова я думал: не в этом ли незатейливом эпизоде, случившемся много лет назад, таится ключ ко многим необычным поступкам доктора? Мыслимо ли, чтобы человек спустя столько лет так живо сохранил в памяти эту историю, шутливую и вместе с тем поучительную, что слушателю сразу видится в ней нечто весьма существенное?

Каждый раз, приезжая в Ламбарене, я многое узнавал от Швейцера, случалось, он рассказывал мне что-либо без всякого к тому повода, но бывало, многое становилось мне понятно и без его слов. Так, обычно без слов, возникает дружба. И так почти всегда рассеивались нелепые слухи, которые распространяли о Швейцере добрые и не слишком добрые знакомые. А сколько таких находилось!

И с тех пор, когда я задумываюсь над тем, почему Швейцер в эпоху двух величайших катастроф века удалился в темный, глухой, девственный лес Африки, мне вспоминается смешная история про гимнаста-антисемита в светском парижском салоне. Я давно понял: не такой человек Швейцер, чтобы десятилетиями хранить в памяти какой-либо несущественный факт, сколь комичным он бы ни казался.

Здесь нам открылась важная черта характера Швейцера, которая самым удивительным образом предопределила его жизненный путь, полный жертв, дерзаний и даже трагизма. Он восстал против глупости и несправедливости, вступил в борьбу с неправедным миром... Разве нет у него единомышленников в деле создания нового, лучшего мира? Конечно же, есть. И Швейцер знает это, но он не революционер. Он твердо убежден, что человека можно вразумить личным примером. Человек по сути своей добр, и только другой человек может склонить его ко злу, а раз так, значит, только человек может вернуть ему человечность.