Албанская девственница - [6]

— Пожалуйста, не подумайте, что я хочу кого-то облить грязью, — сказала мне продавщица. — Но мне кажется, вам следует знать, что эту женщину и ее мужа не пускают во многие магазины города. Их подозревают в кражах. Я не знаю. Он носит этот макинтош с широкими рукавами, а она — плащ. Но я точно знаю, что раньше они под Рождество срезали остролист у людей в садах, в разных местах города. А потом обходили многоквартирные дома, пытаясь этим остролистом торговать.

В то холодное утро, отказавшись купить книги с тележки, я снова спросила у Гюрджи, как поживает Шарлотта. Он сказал, что она больна. Он говорил обиженно, словно я лезла не в свое дело.

— Отнесите ей книгу, — сказала я. И выудила с полки сборник сатирической и юмористической поэзии издательства «Пингвин». — Отнесите ей… скажите, я надеюсь, что эти стихи ей понравятся. Скажите, я надеюсь, что она скоро выздоровеет. Может, я как-нибудь зайду ее навестить.

Он положил книгу в тележку к остальным. Я подумала, что он, наверно, тут же попытается ее продать.

— Не дома, — сказал он. — В больнице.

Я заметила, что каждый раз, когда он склонялся над тележкой, у него из-под одежды вываливался подвешенный на шнурке большой деревянный крест, и Гюрджи снова запихивал его под одежду. Когда это случилось в очередной раз, я бездумно сказала — в смущении, пытаясь как-то загладить свою вину:

— Какая красивая вещь! Прекрасное темное дерево! Похоже, это работа средневекового мастера.

Он стянул шнурок с головы, повторяя:

— Очень старый. Очень красивый. Из дуба. Да.

Он пихнул крест мне в руки, и как только я поняла, что происходит, то почти силой вернула крест ему.

— Восхитительное дерево, — сказала я. Он убрал крест, и я поняла, что спасена, но преисполнилась раздражительного раскаяния.

— О, я надеюсь, что у Шарлотты ничего серьезного! — сказала я.

Он презрительно улыбнулся и похлопал себя по груди — возможно, желая объяснить, чем больна Шарлотта, а может, чтобы заново ощупать только что оголенную там кожу.

Вслед за этим он освободил мой магазин от себя, книг, креста и тележки. У меня осталось чувство, что мы обменялись оскорблениями и взаимно унизились друг перед другом.

За табачным полем рос буковый лес, куда Лоттар часто ходила собирать хворост на топливо. За лесом начинался травянистый склон — высокогорный луг — а в верхней части этого луга, примерно в получасе подъема от кулы, стояла маленькая каменная хижина, примитивное укрытие без окон, с невысоким, ничем не прикрытым отверстием для входа и с топящимся по-черному очагом в углу. В хижине укрывались овцы; пол был усеян их пометом.

Здесь и поселилась Лоттар, став «девственницей».

История с женихом-мусульманином случилась весной, примерно через год после того, как Лоттар оказалась в Малесии-э-Мади. Настала пора выгонять овец на пастбища в горах. Лоттар должна была вести счет овцам и следить, чтобы они не падали в расселины и не забредали слишком далеко. Еще — доить овец каждый вечер. И стрелять волков, если они начнут подходить к стаду. Но волков не было — никто из нынешних обитателей кулы не встречал волка живьем. Из зверей Лоттар видела только рыжую лису — однажды, у ручья — и кроликов, их было много и они не боялись человека. Лоттар научилась стрелять их, обдирать и готовить. Она чистила тушку — научилась, глядя, как это делают девушки в куле, — и тушила самые мясистые части в котелке на огне, добавляя луковицы черемши.

Ей не хотелось спать в хижине, и она сделала себе крышу из ветвей снаружи, у стены — как бы продолжение крыши хижины. Под этим навесом была куча папоротника, на которой спала Лоттар, и кошма, которую ей дали и которой она покрывала папоротник. На паразитов Лоттар уже не обращала внимания. В стену, сложенную без раствора — из одних камней — был зачем-то вделан ряд крюков. Лоттар не знала, зачем, но на крюки оказалось удобно вешать ведра для молока и немногочисленные котелки для готовки. Воду Лоттар носила из ручья, в котором стирала собственную головную повязку и иногда купалась сама — не столько желая быть чистой, сколько спасаясь от жары.

Вся ее жизнь изменилась. Женщин она больше не видела. Она утратила привычку к постоянной работе. По вечерам к ней приходили маленькие девочки — забирать молоко. Вдали от кулы и матерей они будто срывались с цепи. Они забирались на крышу хижины, часто ломая воздвигнутые Лоттар сооружения из ветвей. Они прыгали в ее «постели», а иногда хватали охапку папоротника, сплетали импровизированный мяч и швыряли его друг другу, пока он не разваливался. Они так веселились, что в сумерках Лоттар приходилось выгонять их домой, напоминая, как страшно будет в лесу после наступления темноты. Лоттар предполагала, что девочки всю обратную дорогу бегут бегом, расплескивая добрую половину молока.

Время от времени девочки приносили кукурузную муку, и Лоттар смешивала ее с водой и пекла хлеб на лопате в очаге. Однажды девочки притащили ей лакомый кусочек — овечью голову, сварить в котелке. Лоттар не знала, где они взяли голову, и подозревала, что украли. Ей разрешали оставлять себе часть молока, и она не пила его свежим, а оставляла прокиснуть и мешала, чтобы получился йогурт, а потом макала в него хлеб. Так ей теперь больше нравилось.