Алая заря - [2]
— Ну, о чем же говорится в твоих книгах?
— В них говорится о том, что такое жизнь, настоящая жизнь, та, которую мы не знаем.
— Чертовски интересно. И что же это за книги?
— Сначала я прочел «Парижские тайны», потом «Вечный жид», «Отверженные»…
— Это Вольтера?
— Нет.
Мартину не терпелось побольше узнать об этих книгах.
— Небось что–нибудь непристойное?
— Вовсе нет.
— Ну, расскажи, пожалуйста.
На Хуана книги произвели сильное впечатление, и он помнил все до мельчайших подробностей. Он начал с «Парижских тайн» и старался ничего не пропустить. Казалось, он сам пережил то, что переживали Сова и Латук, школьный учитель, князь Рудольф и Флор де Мари, и он подробно рассказал о каждом из них.
Мартин слушал как завороженный. От одного сознания, что книга была запрещена, рассказ приобретал еще большую привлекательность. К тому же Хуану удалось хорошо передать весь пафос велеречивых призывов автора к милосердию.
Ночь сошла на землю. Семинаристы вступили на мост. Под мощными аркадами шумела река, быстрая, мутная, грязно–желтая. Чуть поодаль она с грохотом низвергалась с плотины, щетинясь связками тростника и сухими ветками.
И когда молодые люди шли уже по улицам городка, Хуан все еще продолжал свой рассказ.
В окнах ветхих домишек, под пузатыми балконами бельэтажа, под кривыми карнизами горели электрические лампочки, и свет их отражался в черной воде сточных канав. Один шел и рассказывал, другой шел и слушал. Так они и шли кривыми улочками, минуя ненадежные мостики и неосвещенные перекрестки.
Вслед за героями Сю потянулась вереница персонажей Виктора Гюго: монсеньер Бьенвеню, Жан Вальжан, Жавер, Гаврош, Фантина, студенты и разбойники из кабачка дядюшки Минетта.
Все это людское сонмище закружилось перед глазами Мартина в каком–то диком шабаше.
— Кроме того, — сказал Хуан, — я прочел сочинения Марка Аврелия, «Записки» Цезаря и вообще узнал, что такое жизнь. А у нас никакой настоящей жизни. Словно мы и не живем вовсе.
Однако в нем снова заговорил бурсак, и он прибавил:
— Ну хорошо, скажи мне: ты веришь, что в наше время могут объявиться мыслители вроде святого Фомы Аквинского?
— Конечно! — убежденно сказал Хуан.
— И такой поэт, как Гораций?
— Разумеется.
— Тогда почему же мы о них ничего не знаем?
— Потому что нашим наставникам не угодно, чтобы мы о них знали. Сколько времени прошло с тех пор, Как писал Гораций? Почти две тысячи лет. Так вот, о Горациях нашего с тобой времени в семинариях узнают через две тысячи лет, хотя через две тысячи лет, наверное, не будет уже никаких семинарий.
Это несколько неожиданное заключение заставило Мартина призадуматься. Похоже, что Хуан говорил правду: перемены и превратности мира сего могли привести и к этому. Друзья ненадолго задержались на площади перед церковью. Мощенная булыжником площадь зеленела островками пробивающейся травы. Бледный электрический свет освещал почерневшие каменные стены, калитки, ламбрекены, ленты и завитки гербов, высеченных на входных дверях домов.
— Ты смелый парень, Хуан, — тихо сказал Мартин,
— Какое там смелый!
— Да, да, смелый.
Послышался бой церковных часов.
— Восемь, — сказал Хуан, — я иду домой. А ты вернешься в семинарию, не так ли?
— Да. Что–нибудь передать? не
— Нет, ничего. Если спросят про меня, скажи, что видел.
— Ты окончательно решил?
— Окончательно.
— Значит, не ждать тебя?
— Нет. Я уже решил и от этого не отступлю.
— Когда же мы увидимся?
— Не знаю. Когда–нибудь увидимся. Прощай!
— Прощай! Будь счастлив, желаю удачи!
Они пожали друг другу руки. Хуан, обогнув церковь, вышел на окраину и, пройдя мимо высокого креста, направился к мосту. Мартин свернул в узкий кривой проулок. Ему было грустно: мимолетное видение чужой яркой жизни смутило спокойствие его духа.
Хуан, напротив, шагал весело и решительно. Путь его лежал к станции. Глубокая тишина обволакивала окрестные поля; сияла луна в небе; над влажной землей поднимался голубоватый туман; только шум бурливой реки, падавшей с высокой плотины, нарушал покой мирной ночи.
Скоро вдали, сквозь пелену тумана, Хуан увидел свет электрического фонаря. Это была станция. На платформе — ни живой души. Он вошел в плохо освещенный зал, заваленный тюками и кожами. Между ними пробирался какой–то человек с фонарем в руках.
— Это ты? — окликнул он Хуана.
— Я.
— Что так поздно? Где ты запропал?
— Прощался с товарищами.
— Ладно. Багаж твой готов. Когда собираешься ехать?
— Сейчас.
— Хорошо.
Хуан вошел в дом дяди, добрался до своей комнаты, взял дорожный мешок и сумку и снова вышел на платформу.
Раздался звонок, извещавший о том, что поезд отправился с ближайшей станции, потом послышался свисток паровоза. Выбрасывая клубы дыма, показался поезд. Хуан поднялся в вагон третьего класса.
— Прощай, дядя.
— Прощай и не забывай нас.
Поезд робко пустился по темным полям, словно не надеясь добраться до места; через полчаса он остановился на каком–то безлюдном полустанке. Кроме навеса, крытого оцинкованным железом, скамейки и фонаря, здесь ничего не было. Хуан подхватил свои пожитки и вышел из вагона. Поезд тут же тронулся. Ночь была холодная; луна скрылась за далеким горизонтом, и только в высоком небе мерцали дрожащим светом звезды; где–то совсем близко шумела река.
В издание вошли сочинения двух испанских классиков XX века — философа Хосе Ортеги-и-Гассета (1883–1955) и писателя Пио Барохи (1872–1956). Перед нами тот редкий случай, когда под одной обложкой оказываются и само исследование, и предмет его анализа (роман «Древо познания»). Их диалог в контексте европейской культуры рубежа XIX–XX веков вводит читателя в широкий круг философских вопросов.«Анатомия рассеянной души» впервые переведена на русский язык. Текст романа заново сверен с оригиналом и переработан.
В этой книге представлены произведения крупнейших писателей Испании конца XIX — первой половины XX века: Унамуно, Валье-Инклана, Барохи. Литературная критика — испанская и зарубежная — причисляет этих писателей к одному поколению: вместе с Асорином, Бенавенте, Маэсту и некоторыми другими они получили название "поколения 98-го года".В настоящем томе воспроизводятся работы известного испанского художника Игнасио Сулоаги (1870–1945). Наблюдательный художник и реалист, И. Сулоага создал целую галерею испанских типов своей эпохи — эпохи, к которой относится действие публикуемых здесь романов.Перевод с испанского А. Грибанова, Н. Томашевского, Н. Бутыриной, B. Виноградова.Вступительная статья Г. Степанова.Примечания С. Ереминой, Т. Коробкиной.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.
Невил Шют (Nevil Shute, 1899–1960) — настоящее имя — Невил Шют Норуэй. Родился в местечке Илинг (графство Миддлсекс). В годы первой мировой войны служил в английской армии, после войны окончил Оксфордский университет. Увлекался аэронавтикой, работал инженером-авиаконструктором. Первый роман «Маразан» опубликовал в 1926 году. За этим романом последовали «Презренные» (1928) и «Что случилось с Корбеттами» (1939). С окончанием второй мировой войны Шют уехал в Австралию, где написал и опубликовал свои самые известные романы «Город как Элис» (1950) и «На берегу» (1957).В книгу вошли два лучших романа писателя: «Крысолов» и «На берегу».Драматические события романа «Крысолов» происходят во Франции и сопряжены со временем гитлеровской оккупации.
Невил Шют (Nevil Shute, 1899–1960) — настоящее имя — Невил Шют Норуэй. Родился в местечке Илинг (графство Миддлсекс). В годы первой мировой войны служил в английской армии, после войны окончил Оксфордский университет. Увлекался аэронавтикой, работал инженером-авиаконструктором. Первый роман «Маразан» опубликовал в 1926 году. За этим романом последовали «Презренные» (1928) и «Что случилось с Корбеттами» (1939). С окончанием второй мировой войны Шют уехал в Австралию, где написал и опубликовал свои самые известные романы «Город как Элис» (1950) и «На берегу» (1957).В книгу вошли два лучших романа писателя: «Крысолов» и «На берегу».Сюжет романа «На берегу» лег в основу прославленного фильма американского режиссера Стенли Крамера «На последнем берегу».Nevil Shute.
Ярослав Гавличек (1896–1943) — крупный чешский прозаик 30—40-х годов, мастер психологического портрета. Роман «Невидимый» (1937) — первое произведение писателя, выходящее на русском языке, — значительное социально-философское полотно, повествующее об истории распада и вырождения семьи фабриканта Хайна.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.