Алатырь-камень - [120]
Ох, какая обида раздирала душу императора.
«Ну, хорошо, ты, как верный пес, по указке своего римского хозяина всячески игнорируешь меня, но при чем здесь остальные верующие?! Почему нужно отдавать в высшей степени загадочный приказ архиепископу Цезареи, чтобы он наложил интердикт на все святые места, пока их не покинет император?
Да тут еще верные слуги папы, тамплиеры и госпитальеры, которые рады насолить. Впрочем, оно и понятно, ведь во главе обоих орденов стоят родные братья, так что тут как раз ничего удивительного[174]. Хотя когда одного из братцев, не в меру ретивого Гарэна, тяжело ранили в приграничной стычке с воинами султана Дамаска и на его место встал Бертран де Тесси, то все равно ничего не изменилось.
И ведь это еще додуматься надо до такой подлости — дать знать египетскому султану, что я намереваюсь совершить паломничество пешком и почти без свиты к берегу Иордана. Даже дату указали, стервецы. А я ведь тогда еще не получил предупреждения от своего доверенного человека, что папа договорился с храмовниками относительно моего убийства. Если бы ал-Камил не оказался таким порядочным и не переправил это письмо мне, то я непременно погиб бы.
Да и с венецианцами, которые, стоило только мне уехать, начали все смелее и смелее нападать на мои владения в Сирии, тоже все ясно. Этим продажным душам лишь бы напакостить удачливому сопернику по торговле. А ведь я, в отличие от них, не только подарил христианам святые места. Я, между прочим, еще и возвратил свободу всем несчастным детям, томившимся, подобно древним евреям, в египетском рабстве, после своего знаменитого детского крестового похода![175]
А кто их продал султану Каира? Да все те же венецианцы. Правда, они открещиваются, но ведь всякий знает, что корабли, которые забирали их из Марселя якобы для переправы на святую землю, принадлежали именно этим торгашам, лишенным совести и чести.
Но самое обидное, что спустя всего два года все тот же Григорий IX, совершив крутой поворот, уже предписывает великому магистру тамплиеров Пьеру де Монтегю исполнять договор 1229 года «во имя мира и поддержания спокойствия на Святой земле». Договор, который заключал опять-таки я!»
Может быть, все это и не всплыло в памяти императора — он мог и умел наступать на горло собственным эмоциям, но не далее как месяц назад верные люди донесли ему, что Рим затих не к добру. А всего неделю назад окончательно выяснилось, для чего в Германии еще летом объявились папские легаты. Оказывается, для того, чтобы подыскать на месте наиболее надежного и сильного претендента на императорский престол.
Мало того. Легаты эти были посланы не только в Германию, но и в другие страны. Не далее как вчера прискакал гонец из Франции с письмом, в котором доверенный человек, ездивший с Фридрихом в Палестину, сообщал, что императорская корона предлагалась брату французского короля, а кому еще — остается только гадать.
Ну как тут не взвыть от досады. Спрашивается, а зачем он пять лет назад вернул все земли, которые захватил в Папской области? Зачем возмещал убытки защитникам папы и даже уплатил штрафы? Выходит, он зря взял на себя обязательство не облагать духовенство налогами, вывел его из-под власти королевского суда, поклялся не оказывать давления на исход выборов епископов и аббатов?
Нет, правильно ему говорил этот, как его, Евпа-тий Ко-ло-врат, — даже мысленно он смог произнести трудное слово лишь по складам. — Хуже нет, когда сами духовники забывают слова Христа: «Богу — богово, кесарю — кесарево».
И тут же в памяти Фридриха всплыло прошлое. Так рдеющие угли старых конфликтов покрываются пеплом времени и становятся не видны, но налетает ветерок свежих обид и смахивает серую пыль, с новой силой раздувая затухающий было жар.
— Ах ты, старая сволочь! Да если бы ты не путался у меня под ногами и не науськивал своих слуг на моих людей, то мой договор был бы гораздо выгоднее! Конечно, человеку свойственно преувеличивать свои деяния и заслуги, но достаточно вспомнить, что писал тебе, римская крыса, великий магистр Тевтонского ордена Герман фон Зальца. А я ведь тебе, трухлявой образине, как на подносе принес не только Иерусалим, но и Вифлеем, и Назарет, и весь путь паломников от самого моря, от Яффы и Акры до Иерусалима, — зло бормотал он себе под нос, самолично строча письмо королю всех славян Константину I. — Ты еще и натравил на меня моего родного сына Генриха[176], которого мне теперь приходится ссылать в Италию, поближе к тебе, дряхлая перечница!
Затем он устало откинулся на кресле и довольно усмехнулся, вновь мысленно обратившись к зловещей сгорбленной тени старика, сидящего в Риме: «Я теперь, подобно Понтию Пилату, умываю руки. Вот только, если память мне не изменяет, то седьмой прокуратор Иудеи не просто сполоснул свои ручонки, но еще и послал на смерть Христа. Так что и ты, ветхое чучело, не дождешься от меня не только помощи, но даже нейтралитета. К тому же глава этого восточного похода имеется — любимец папы Вальдемар II. Ну что ж. У него уже есть опыт. Пускай попробует обуздать норовистых русичей, а я буду жалеть лишь о том, что не увижу, как они снова начнут лупить все святое воинство, получив мое предупреждение. Причем бить нещадно. Как там говорил посол? Что-то вроде по хвосту и по гриве.
